Барон в юбке - [48]

Весть о нападении гуллей на Дубнянку напугала всех родовичей просто до одури.

Лишь ценой безмерного самопожертвования старосты Црнава, взявшего на свою душу грех человекоубийства за всех, тем самым заставив людей сопротивляться, гуллям удалось дать отпор и задержать их до тех пор, пока все жители не покинут деревню через подземный ход. Выполнив свой долг до конца, Црнав. Дабы отвести черный грех человекоубийства от родовичей, намеревался совершить обряд камоку – ритуальное самоубийство, но угроза нападения степняков, словно Дамоклов Меч, теперь всегда висела над поселениями блотских беженцев.

А ведь совсем недавно они жили в полной уверенности о своей безопасности, надежно укрытые непроходимыми лесами и дурной славой этих мест.

Положа руку на сердце, староста Омуль точно знал, что лично он повторить действия Црнава не способен. Поэтому, когда из лесу появились странные путники, по виду явно благородного сословия, да еще и говорящие на родном блотянам мокролясском, в голове старосты Млинковки оформилось хитроумное решение, постепенно переросшее в навязчивую идею.

Затруднения вызывал лишь выбор кандидатуры, но, после чудесного избавления старосты Црнава необычным незнакомцем от камоку, вопрос решился сам с собой.

Хоть это и вовсе невиданное дело – просить о заступничестве чужеземца, и совет старейшин поначалу был против – мол, жили двадцать лет без лана, и еще проживем, – но Омуль тогда призвал в помощь весь свой авторитет и красноречие, доказывая, что лучшего заступника, чем благородный воин-чужеземец, родичам все равно не найти.

Видят теперь даже самые упертые, как он был прав.

Прошла всего неделя с тех пор, как лан Ассил вступил во владение, а деревеньку Млинковку уже не узнать: самая захудалая из трех, она теперь превращена в неприступную крепость, со всех сторон окруженную водой, а покой сельчан теперь оберегает сильный гарнизон из трех десятков обученных и собственноручно вооруженных новым володарем кметей.

Видимо, сама Дажмати благоволила людям, вновь обретшим рурихма, принеся в эту осень просто небывалый урожай грибов и орехов.

В связи с возросшим населением, заготавливать впрок на зиму пришлось вдвое больше продуктов – те родовичи, кто не был занят возведением стены цитадели, работали, как проклятые.

Сегодняшний день обещал стать особенным, поэтому повседневные хозяйственные работы сворачивались еще засветло, зато в центре деревни царила необычная предпраздничная суета.

На площади готовился праздник. По словам володаря Ле Грымма, это будет ‘смотр-парад боеготовности млинковского гарнизона’.

Само слово ‘парад’, впрочем, абсолютно ни о чем не говорило темным, далеким от военных дел селянам, но вот идея праздника, да еще и с показом того, чему господин рурихм за эти недели успел обучить самых крепких парней трех селений, по решению старост отправленных в кмети, вызывала бурный интерес у всех.

Стоит ли говорить, что еще задолго до начала действа все пригодные для сидения деревянные чурбаки, лавки, да что там, лавки – все крытые дранкой стрехи окружавших майданчик хижин, были заполнены любопытной толпой.

Парни, до появления володаря никогда не знавшие воинской науки, но, лучше всякого окрика подстегиваемые молчаливым одобрительным взглядом скромно сидящего в сторонке господина и учителя, не подвели его ожиданий.

Завораживающее своей слаженностью, четкостью и отработанностью движений представление началось с глухих, ритмичных ударов бубна где-то вдали. Ярко запылали развешенные на специально врытых по периметру площади столбах, многочисленные факелы, придавая происходящему странный, будоражащий кровь и чувства, настрой.

Под вызывающий мурашки по коже ритм, на площадь перед общинной избой четким, чеканящим шаг, маршем, вышли три десятка молодых кметей. Череду их, в основном юных, лиц, изредка прерывали бородатые физиономии дубнянских охотников, ставших кметями вынужденно, повинуясь жестоким обстоятельствам. Эти, уже зрелые и побывавшие в бою, мужи, выполняли в небольшом, но казавшемся грозной, монолитной силой строю функции десятников.

Последние лучи садящегося солнца блеснули на начищенных до зеркального блеска лезвиях длинных боевых топоров – бердышей. Эти ужасающие орудия – некий гибрид копья и варварской секиры, выглядели весьма кровожадно. Впрочем, как скептически выразился единственный из присутствующих, кто хоть немного знал толк в оружии – юный мокролясин лан Варуш Спыхальский – они внушали страх только своим необычным видом, а боевое же их применение – весьма сомнительно.

То, что произошло дальше, заставило восхищенно замереть с раскрытым ртом даже иронично настроенного мокролясца. Повинуясь смене ритма, задаваемого рокочущим в центре построения бубном, маленькое каре начало свой завораживающий танец. Из походного построения ‘на марше’ кмети незаметно перетекли в три стройные линии: в первой, замерев в полуприсесте у земли, расположились владельцы бердышей, уперев заостренные концы древок своих орудий в землю; сразу за ними, укрывая большими, плетенными из лозы и обтянутыми шкурой лося, прямоугольными щитами-скутумами себя и стоящих впереди товарищей от возможных стрел противника – вооруженные, кроме щитов, обычными топорами на длинных рукоятях дюжие парни. Еще в трех шагах позади этой импровизированной полевой крепостной стены – десяток натянувших луки стрелков, готовых поразить все, что приблизится к строю.