Барон и рыбы - [35]

просят подаяния на папертях, по всему континенту кочуют наподобие цыган оравы безработных официантов, портье, гидов и барменш, сорванных с места непредвиденным отсутствием клиентов. Эти несчастные, бездомные и безрадостные орды задают властям тяжелые задачи. В видах общего блага и с большими затратами их обучают старым добрым ремеслам лудильщиков, паяльщиков, разносчиков и точильщиков, но резервы рабочей силы существенно превышают потребности в ней. Большим успехом увенчались попытки в области культуры. Организовывались передвижные театры, бродячим музыкантам и шарманщикам предоставлялись солидные кредиты на приобретение инструментов и обезьянок, чем и был достигнут, правда, не новый расцвет, но все же многообещающий подъем бродячих кукольников, полек и уличного пения. Но, невзирая ни на что, облегчение пришло незначительное. Паразиты туристического промысла превратились в парий, а каста сих отверженных стала недовольной, вороватой и неконтролируемой стихией. Все прочие сидели по домам, возделывали свой сад и переговаривались с соседями через забор. Лишь британцы по-прежнему обнаруживали известную, хотя и существенно уменьшившуюся, тягу к перемене мест, а чтобы противостоять подозрительному глазенью местных, сбивались в большие стаи и поддерживали слабо теплящуюся жизнь нескольких респектабельных морских курортов на побережье Северного моря и Атлантики, а также популярнейших климатических курортов Швейцарии. На каждом шагу можно было наткнуться на запущенные отели-люкс, ржавеющие автобусы, заросшие вьюнками опоры фуникулеров и подъемников и купальни, медленно погружающиеся в воду. Перед домами отдыха для железнодорожников сидят и стоят игроки в тарок^{75} и шары. Им-то хорошо, они хоть и не нужны, но, будучи подлежащими увольнению государственными служащими, все же избежали печальной участи всех прочих. Продавцы открыток и сувениров влачат жалкое существование, сидя по домам, или торгуют в своих лавках птицами, овощами да конфетами. Это была международная катастрофа в Масштабах континента.

Конечно же, кому-то случалось и путешествовать, ведь никогда не переведутся поводы и случаи, заставляющие человека покидать родные пределы. Были негоцианты, сопровождающие свои товары, студенты, едущие в университеты, родственники, спешащие на семейное торжество или за наследством, больные, направляющиеся к святым местам или известному врачу, подмастерья, меняющие мастера, и даже чудаки, стремящиеся посмотреть какую-нибудь достопримечательность: пейзаж, знаменитое произведение искусства или город Рим. Но чтó это в сравнении с толпами имевших деньги и желавших их истратить, прежде заполнявшими любой закоулок, где было на что поглазеть, но прежде всего — путешествовавших ради самого путешествия? Исчезла тяга к перемене мест, пьянившая glebae adscripti[14] минувших веков. Путешествующий для собственного удовольствия считался теперь беспутным или чокнутым.

Пантикоза, именуемая на некоторых картах также Бальнеарио де Пантикоза, перенесла туристический крах почти без потерь. Несмотря на бесчисленные целебные ключи и источники, бьющие в самой Пантикозе и вокруг нее, она лежала в стороне от туристического потока, и его обмеление лишь слегка ее коснулось. Скоропалительно построенный в помпезном стиле «Фениче»^{76} театр время от времени еще предлагал местным жителям за умеренную плату сносные постановки, если какая-нибудь труппа забредала в уединенную долину, а в великолепном кафе «Поющая рыба» вместо беседы раздавалось жужжание мух над несколькими почтенными старцами, читающими последний номер местной газеты, мадридские газеты за минувший месяц, прошлогоднюю «Фигаро»^{77} да полдюжины древних, зачитанных до дыр номеров «Панча»^{78}. Жизнь стала скромнее, но она шла дальше.

Вообще говоря, разразившаяся оседлость не только нанесла Пантикозе экономический урон, который город с некоторым успехом пытался ликвидировать, но и привела к незначительному в цифровом выражении, но тем не менее важному обогащению ее общественной структуры. Несколько семейств, приехавших в свое время в Пантикозу лечиться, настигла там помянутая загадочная неохота к перемене мест. Достаточно обеспеченные материально, они устрашились долгого пути домой в Швецию, Голландию или Германию, перекупили у отчаявшихся и теснимых кредиторами владельцев гостиниц дома и земли и образовали в Пантикозе новый слой имущих, ревниво конкурирующих со старым патрициатом. Более разумные из числа горожан усмотрели в этом некую уравнивающую справедливость: если прежде дворцы и усадьбы превращались в отели, то теперь отели превращались в дворцы и усадьбы, так что многим зданиям было возвращено их прежнее, куда более благородное назначение.

Дон Фернандо Леаль, настоятель собора и управляющий епархиальным округом, видел, главным образом, лишь осложнения, начавшиеся в его тихой общине после того, как обмелевший поток туристов оставил там эти элегантные наносы. Приемлемые отношения сложились у духовного пастыря только с баварцами Румплерами. Поляки Подивиельские привезли с собой собственного духовника и домашнего священника и делали вид, что бывший Гранд-Отель — отдельная епархия. Бларенберги из Антверпена и шведы Ангстремы были возмутительными вольнодумцами. А Глеффке из Мангейма, Пацке из Бонна и как их там еще — все самые что ни на есть закоренелые агностики. Дон Фернандо Леаль, хотя и обладал определенной гибкостью, приобретенной в юности на службе у епископа Ургельского в качестве секретаря, тем не менее ума не мог приложить, что же делать с этими разношерстными экс-курортниками.