Барон Багге - [13]

Я очень удивился речи этой необычной женщины и, ничего не отвечая, слушал ее с нарастающей растерянностью. Могло ли это быть, чтобы она действительно так говорила? Были ли это слова девушки восемнадцати или девятнадцати лет? Откуда она все это знала, что я сам иногда лишь едва предполагал в самой глубине своей души, но в действительности не мог ни осознать этого, ни сформулировать? Она оказала на меня немыслимое воздействие. По правде говоря, женщинам не надо быть умными, им даже необязательно быть красивыми. Если бы все, что эта красивая женщина сказала мне, произнесла бы дурнушка, впечатление, которое произвела бы ее речь, было бы отнюдь не меньшим. Ах, женщины! Если бы вы только захотели, у вас бы все так легко получилось! Если бы все были такими, какими они должны быть и могут быть, им ничего не нужно было бы делать, кроме как прислушиваться к самим себе; если бы они постоянно не подавляли в самих себе голос богини всякими мелочами, эгоизмом, страхами, неестественностью и кривлянием, они давно сидели бы на тронах мира, вместо того чтобы ежедневно выклянчивать средства для своего существования у таких же мелочных, неприятных, эгоистичных мужчин.

— Шарлотта! — сказал я наконец и был готов ее руку, которую держал в обеих своих руках, покрыть поцелуями. — Я…

Однако она немедленно прервала меня:

— Не говорите сейчас ничего. Вы совсем не обязаны что-либо говорить. Я была уже счастлива, что смею дать вам знать, как сильно я вас люблю. Что, собственно, вы можете на это возразить? Теперь оставьте меня и идите к другим людям. Разговаривайте с молодыми дамами, с Лангенмантелями, с Црини, с Рабаттами, беседуйте с ними, и вы, возможно, поймете, что значит для вас Шарлотта!

Званый вечер длился приблизительно до двух часов ночи. Наконец гости откланялись, но большая часть из них отправилась не спать, а куда-либо в другое место, где можно было продолжить веселье.

Когда прощались, все мы были немного навеселе. Сцент-Кирали не отказал себе в удовольствии лично проводить меня в мою комнату. Она располагалась на втором этаже и была довольно пышно декорирована красным шелком и небольшим количеством золота. Мой денщик уже находился там и ждал меня. Сцент-Кирали сел на кровать и стал на ней подпрыгивать, чтобы проверить, насколько она мягкая. При этом он болтал без умолку; мы выкурили еще по паре сигарет и выпили по несколько рюмок водки, кои он велел принести. После чего он был готов тут же завалиться в кровать и заснуть, но он, наконец, собрался, встал, еще раз на прощанье расцеловал меня в обе щеки и откланялся.

Когда он ушел, я рухнул на кровать, и денщик помог мне раздеться. Затем ушел и он. Как только он ушел, у меня появилось неприятное чувство, что кто-то еще может прийти. Я встал и запер дверь. Потом снова лег, погасил свет и сразу заснул.

Я пролежал не более двух минут, как вдруг ощутил, что кто-то ко мне прижимается.

Это была Шарлотта.

Мне было непонятно, как она могла войти через запертую дверь, в которую, кроме того, изнутри был вставлен ключ. Я уже собрался спросить ее, всегда ли она так поступает, когда здесь бывают гости, но вдруг у меня не оказалось сил сделать это. Я ощущал ее, как ощущают шелк.

Если бы я, не разобравшись, осудил ее, то выпроводил бы ее, и — навсегда. Но скоро я заметил, как сильно она меня любит.

Она была еще девственницей.

На следующий день, рано утром, Землер снарядил три патруля, один под началом Гамильтона, другой — Мальтица и третий под командованием вахмистра. Первый патруль должен был вести разведку в долине Лаборчи, другой — около Фекешхаза, и третий — на северо-востоке от вышеупомянутой горы Киовиско.

Весь этот день я провел в чувстве неописуемой влюбленности и влечения к Шарлотте. Мы многократно давали друг другу доказательства нашей любви, и когда обедали у Тюрхаймов или пили чай у Црини, мы через некоторое время тайно удалились, чтобы побыть наедине. Шарлотта была неслыханно пленительной и приводящей в замешательство любовницей. Все это время мы почти не разговаривали, а понимали друг друга по взглядам. Мы находились вдвоем в до смешного большой толпе людей, но не видели никого, кроме нас самих.

К вечеру сторожевой пост на Градеке сообщил, что оттуда, сверху, в течение всего дня на равнине не замечалось никакого другого движения, кроме перемещения трех наших собственных патрулей. И сами патрули, когда они вернулись, сообщили, что они нигде не встретили противника и даже не обнаружили никаких его следов.

Мы сидели за чаем, когда Гамильтон и Мальтиц вошли и сообщили об этом. То, что местность словно вымерла и полностью отсутствовали русские войска, было мне непонятно, и я должен признаться, что это преисполнило меня почти гнетущим чувством. У Землера же по этому поводу начался приступ такой ярости, что это выглядело, как если бы донесли, что нас окружили со всех сторон. Когда же узнали, что речь идет лишь о приступе гнева ротмистра, который "везде чует русских и нигде их не находит", все очень смеялись. Эту веселость я тоже не понимал. Люди вели себя так, словно совсем не было никакой войны. Странным образом лейтенанты делали свои сообщения, сопровождая их едва скрываемыми улыбками, как если бы они были совершенно уверены, что они не столкнутся с противником. Я снова поневоле подумал, что же они оба имеют в виду? Гамильтон, казалось, тоже был раздражен наглой и заносчивой манерой Мальтица, но особенно он, Мальтиц, раздражал ротмистра. Во всяком случае, Землер скоро выскочил из комнаты и допрашивал целых полчаса вахмистра, который командовал третьим патрулем, и при этом Землер не смог получить большей информации, чем от офицеров.