Бархатный путь - [7]

По-видимому, некоторые педагоги ждали от Стригуна более искреннего покаяния, и вот преподавательница пения громко, сердито обратилась к нему:

 — Скажи, наконец, нам: что ты делал за пазухой у Рыбаковой!?

 — Я... Я искал калоши.

Ребята захихикали. А педагоги сочли этот ответ издевательским и усилили свои нападки на Стригуна. Тогда он стал объяснять им, что после окончания учебного дня в раздевалку устремляется много учеников, и начинается толкотня и неразбериха, и с калошам происходит путаница, — не сразу каждый свои находит. И вот, пока он искал свои калоши, его в этой сумятице, совсем не по его вине, притиснули к Рыбаковой...

Дело кончилось тем, что Стригуну дали строгий выговор, а его фразочка «Я искал калоши» прочно вошла в школьный лексикон.

Несколько слов о калошах. В те времена их носили почти все — от мала до велика, так что перепутать эту уличную обувь было нетрудно. Правда, в обувных магазинах продавались специальные медные буковки — на весь алфивит. Такие буковки — свои инициалы — каждый мог закрепить внутри своих калош, чтобы было ясно, кому принадлежат данные мокроступы. Но этими медными инициалами пользовались только взрослые, а молодёжь считала, что неудобно, мелкобуржуазно подтверждать таким способом свою личную собственность. Тогда многое считалось мелкобуржуазным, нэпманским, мещанским — и многое правильно. Но были и перегибы. Например, одно время среди старшеклассников велись дебаты на тему: надо ли чистить ботинки? Ведь если рассуждать логично, обувь служит для предохранения ног от холода и грязи, и назначение ботинок — чисто функциональное, служебное. Какой же смысл придавать им лоск, тратить время на бесполезное украшательство?

Но вернусь к тому собранию и к себе, грешному.

Педагоги, видать, основательно проштудировали моё творение. Это чувствовалось по всему, — и по укоризненным взглядам их, и по репликам. Я оправдывался как мог, твердил, что больше не буду. Преподавательница русского языка Нина Петровна Журавлёва встала на мою защиту. В начале года мы писали сочинение на вольную тему, и Нинушке (так мы её за глаза звали) моё сочинеие понравилось, она всему классу его вслух прочла. И вот теперь она сказала, что моя, с позволения сказать, поэма — явление безусловно отрицательное и даже хулиганское, но я уже осознал свою ошибку, и такое больше не повторится. К этому она добавила, что у меня есть способности к стихосложению, только я использую их пока что неправильно.

Вслед за доброй Нинушкой взяла слово другая учительница. Она сердито процитировала из моей поэмы строки, где некий Трипперман восклицает: 

И честная моя моча

Струится, ласково журча!

 — Но почему «честная»?! Почему «честная»?! — негодующе вопрошала она. Чувствовалось, что это слово возмутило её больше, нежели все непристойности, щедро рассыпанные по страницам поэмы. — Как это об э т о м — и «честная»?!. Какая дикая, беспросветная чушь!

А я-то считал этот эпитет своей ценной творческой находкой! Дело в том, что Трипперман, несмотря на свою венерическую фамилию, был здоров во всех отношениях; именно это я и хотел подчеркнуть. Но когда начал втолковывать это педагогам, то запутался, понёс какую-то ахинею. Мне велели замолчать. Слово взяла дама-педолог из РОНО. Говорила она долго и неторопливо — и так научно, что я не мог понять, к чему она клонит. Но когда она охарактеризовала меня как «подростка, которому угрожает дегенеративно-психологический сдвиг», у меня мелькнула догадка, что она здесь — главная моя врагиня, она хочет засобачить меня не то в школу для дефективных, не то в психбольницу... Надо учесть, что в те времена слово педолога имело большой вес, лишь незадолго до войны педология была признана лженаукой и упразднена начисто.

Однако дальше женщина эта повела речь о том, что когда в школах будет налажено здоровое сексуальное воспитание — тогда не будет ни приставаний к девочкам, ни хулиганских поэм. Получалось, что лично я не так уж и грешен, что тут повинна среда, несовершенство учебных программ, — одним словом, обстоятельства, от меня не зависящие. Закончила она свою инвективу обнадёживающе. Да, поэма — явно бульварная, антихудожественная. Однако этот Шефнер, в меру своих слабых возможностей, попытался разоблачить враждебную нашему обществу деятельность нэпмана, который ухитрился на базе прогоревшей пивной организовать подпольный публичный дом. Это разоблачение надо считать фактором положительным.

Действительно, в поэме действовал некий Люэсов, изрядный прохвост. 

Кровати притащив в подвал,

Сей нэпман организовал,

Поставив на пивнухе крест,

Пубдом на сорок спальных мест.

И дни, и ночи напролёт

Туда шагал мужской народ,

И Люэсову шла деньга,

А грешным девам — ни фига.

Против буржуя сорок дев

В итоге заимели гнев. 

Эти строки о зловредном Люэсове были в поэме самыми пристойными. Далее шло подробнейшее описание забастовки и мятежа разгневанных дев, — сплошная матерщина. Но, так или иначе, этот разоблачённый мною нэпман, очевидно, через даму-педолога, — помог мне. Да и всё это педагогически-педологическое судилище закончилось приговорами более мягкими, чем мы ожидали. Четыре грешника получили выговора, меня же и ещё одного греховодника постановили перевести из 215-й школы в 219-ю, — и в школу отнюдь не дефективную, а вполне нормальную. Напомню читателям, что нынешняя нумерация питерских школ не соответствует тогдашней; за шестьдесят с лишним лет она не раз менялась.