Бархатные коготки - [127]

— По-моему, — сказала она, — если бы в раю подавали всего одно блюдо, то это были бы устрицы. Правда, Нэнс?

Никогда прежде она не называла меня Нэнс и ни разу, пока я у них жила, не высказывалась при мне столь необычно. Услышав это, я рассмеялась, ко мне присоединился Ральф, потом — сама Флоренс.

— Вполне вероятно, — согласилась я.

— В моем раю подают марципаны, — сказал Ральф, большой сладкоежка.

— И еще в раю рядом с тарелкой непременно лежит сигаретка, — заметила я, — иначе и за стол не стоит садиться.

— Верно. А стол у меня накрывают на холме, над городом, но труб там нет, свет и тепло дает электричество.

— Ну подумай, Ральф, какая это будет скучища — все уголки просматриваются! — сказала я. — Нет, в моем раю не будет ни электрического света, ни даже домов. Там будут… — Крошечные пони и феи на проволоке, хотела я сказать, вспомнив вечера в «Брите», но тогда пришлось бы пуститься в объяснения.

Пока я медлила, в разговор вмешалась Флоренс:

— Выходит, у каждого из нас будет отдельный рай?

Ральф помотал головой:

— В моем уж точно будешь ты. С Сирилом.

— И миссис Безант, полагаю. — Проглотив еще ложку супа, Флоренс повернулась ко мне. — А кто будет в твоем раю, Нэнси?

Она улыбнулась, у меня на лице тоже была улыбка, но от этого вопроса мои губы дрогнули. Я посмотрела на свои руки — не лилейно-белые, как на Фелисити-Плейс, а с красными костяшками, в трещинах, пропахшие содой; на манжеты — обтрепавшиеся, в жирных пятнах (я так и не научилась закатывать рукава, они мне казались слишком узкими). Я ухватила себя за манжету и закусила губу. Я не знала никого, кто захотел бы со мной в мой рай. И я не знала никого, кому бы я понадобилась в его раю…

Я перевела взгляд на Флоренс.

— Ну, — отозвалась я наконец, — без вас с Ральфом, наверное, ни один рай не обойдется: иначе кто же будет давать инструкции.

Ральф рассмеялся. Флоренс наклонила голову; на ее губах заиграла обычная печальная улыбка. Чуть помедлив, она мигнула и перехватила мой взгляд.

— В моем раю, конечно, будешь и ты…

— В самом деле, Флоренс?

— Ну да — а то кто же будет тушить устрицы?

Мне случалось слышать и лучшие комплименты, но это было давно. Почувствовав, что краснею, я опустила голову.

Вновь посмотрев на Флоренс, я обнаружила, что ее взгляд устремлен в угол комнаты. Я повернулась: там висел семейный портрет. Флоренс думает о своей матери — догадалась я. Но в уголке портрета помещалась, конечно, и фотография поменьше — суровой женщины с очень густыми бровями. Я по-прежнему не знала, кто она такая. Я спросила у Ральфа:

— Кто та девушка на маленьком фото? Ей не помешало бы причесаться.

Он смотрел на меня, но молчал. На вопрос ответила Флоренс:

— Это Элеонора Маркс. — Голос у нее как будто дрогнул.

— Элеонора Маркс? Я ее видела? Эта ваша кузина, что работает у торговца птицей?

Если бы я вдруг залаяла, Флоренс ответила бы мне таким же изумленным взглядом. Ральф положил на стол вилку.

— Элеонора Маркс, — объяснил он, — писательница, оратор и выдающийся деятель социалистического движения…

Я покраснела: это был промах почище, чем спросить, что такое «кооперативный». Но Ральф, заметив мой румянец, смягчился.

— Не смущайся. Откуда тебе знать? Не сомневаюсь, если ты станешь перечислять книги, которые прочитала, окажется, что мы с Флоренс о таких и не слыхивали.

— Правда, — благодарно отозвалась я.

Но, хотя у Дианы я держала в руках и солидные книги, в голове у меня сейчас вертелись только несолидные, и автор у них всех был один и тот же: Аноним.

Поэтому я промолчала, и до конца обеда никто не произнес ни слова. Когда я снова обернулась к Флоренс, ее глаза казались темными и смотрели они в сторону. Мне пришла мысль, что, как бы то ни было, девушка вроде меня в ее раю не нужна даже для того, чтобы готовить устрицы. И мысль эта меня опечалила.

*

И все же я была совершенно не права. Ни моего присутствия в своем раю, ни отсутствия она бы не заметила, и надеялась она там увидеть не свою мать, не Элеонору Маркс и даже не Карла Маркса. На уме у нее был другой человек, но это я выяснила только через месяц с лишним, осенью того же года.

Как я уже говорила, я стала сопровождать Флоренс, когда она по заданию Союза посещала надомных работниц. В тот вечер она привела меня в Майл-Энд, в дом одной швеи. Нищета там царила ужасающая: мебели почитай что не было, кроме пары матрасов, реденького коврика, хромого стола и стула. В комнате, заменявшей гостиную, стояли на опрокинутой чайной коробке объедки жалкого ужина: корка хлеба, немного смальца в кружке и полчашки голубоватого молока. Обеденный стол был завален принадлежностями швейного ремесла — сложенной одеждой и упаковочной бумагой, булавками, катушками и иголками. Иголки, пояснила женщина, вечно падают на пол, и на них наступают дети; недавно ее малыш сунул себе в рот булавку, она воткнулась в небо и он едва не задохнулся.

Я выслушала ее рассказ, потом Флоренс заговорила о Женском союзе и об учрежденном им профсоюзе швей.

— Придете на митинг? — спросила Флоренс.

Женщина, мотнув головой, стала объяснять, что у нее нет времени, что некому присмотреть за детьми, что она боится, как бы не дошло до мастера, который дает ей работу, а то ведь можно лишиться и того, что есть.