Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - [51]

«Какая счастливая семья!» — восхищалась тётя Маали всякий раз, когда по вечерам мимо нашей калитки прогуливалось одно семейство: папаша в клетчатой кепке, мамаша в коротком платье с накладными почти до ушей плечами и маленький мальчик в матросской бескозырке, тащивший за собой на верёвке дребезжащий грузовичок с красным кузовом. Малыши, что-нибудь волочащие за собой или толкающие впереди себя, казались взрослым милее, чем просто идущие или подпрыгивающие на ходу ребятишки. Я и подумала, что когда мама вернётся, нам с нею и татой, втроём, на радость тёти Маали надо будет раза два пройтись мимо калитки по улице Вярава с той жестяной бабочкой с дребезжащими крыльями… Но захочет ли тата вот так брести по песчаному тротуару? Да и сама я, по правде говоря, чувствовала бы себя гораздо счастливее, сидя у бегущего таты на закорках, хотя это, по мнению других, не было столь привлекательным зрелищем, как таскание за собой бабочки с жестяными крыльями.

Но тата совсем обо мне забыл! Я-то всё время о нём помнила: каждый раз, стоило калитке скрипнуть, сердце у меня замирало, и я готова была выскочить из гамака или прервать какую угодно захватывающую игру, чтобы броситься ему навстречу. Вечерами, пока совсем не стемнело, я сторожила, сидя возле кухонного окна на столике швейной машинки тёти Маали, и в последние дни брала с собой туда книжку «Завихрения ветра». Я решила, что, прочитав страницу, могу опять какое-то время смотреть на улицу. Но от этого толку не было, и тогда я установила иной срок: тата приедет, когда прочту всю сказку. Но он не появился даже тогда, когда я в очередной раз одолела всю книжку…

Отвечать на мои тревожные вопросы тётя Маали не хотела, только начинала вытирать уголком фартука глаза, так что я больше и не осмеливалась вслух рассуждать: забыл ли меня тата совсем или люди в мундирах увели и его тоже.

Чтобы доставить удовольствие тёте Маали и Виллу, я принесла в дом свою жестяную бабочку и несколько раз возила её взад-вперед по полу кухни. Виллу нравилось следить, как я её возила, и он наскакивал на нее то с одной, то с другой стороны.

— Ты у меня прямо-таки Бабочка-Юссь! — смеялась тётя Маали сквозь слёзы. Она сидела, пригнувшись, на низенькой скамеечке, чистила картошку и выглядела совсем маленькой.

— А ты Коряжка-Яссь! — дала я тёте новое имя, которое, похоже, ей понравилось. Во всяком случае, мы с тех пор начали называть друг друга Бабочка-Юссь и Коряжка-Яссь.

Под таким именем тётя была для меня более своя, а как тётя Маали она была ближе дяде Копли. Как тётя Маали она должна была сразу накрывать на стол, когда дядя Копли приходил домой, а как Коряжку-Яссь я могла упрашивать её оставаться ученицей в игре в школу, пока я не закончу урок, и пусть дядя Копли пока звякает крышками кастрюль, как ударник в оркестре. Тётя Маали не хотела крутить ручки радио дяди Копли, а как Коряжка-Яссь она иногда утром искала мне на радость передачу Почтальона Карла и давала мне вместе с детским хором Дворца пионеров спеть азербайджанскую народную песню «Цып-цып-цып, мои цыплятки!»

О своем детстве Коряжка-Яссь вспоминала и рассказывала как близкая подружка. Она улыбалась, а её серые глаза посверкивали, как вода в речке Руйла в солнечный день, когда она рассказывала о том, как бабушка Мари в канун Рождества нарезала ломтями целую буханку хлеба и пошла вместе с детьми в хлев, служивший и коровником, и конюшней, чтобы отнести скотине угощение. Хлев ночью был каким-то особенно праздничным и таинственным, а у коров и лошадей был такой вид, словно прервался некий разговор, который они вели между собой. Коряжка-Яссь, как ей казалось, видела тогда в маленькой паутине на окне бычьего колдунчика, и старшие сестры Элли и Марие потом из-за этого долго над нею подшучивали.

— А лошади такие же умные, как собаки? — спросила я.

— Да. Иная лошадь, может, и поумнее собаки будет! Наш старый Юку был особенно сообразительным, он привёз бабушку из-под Вазалемма домой сам, своим умом. Это случилось, когда арестовали нашего брата Волли. Ему удалось сообщить маме, что он в Вазалемма, в лагере для заключенных, и просил шерстяных вещей, и немножко хлеба и мяса. Мама сразу запрягла Юку в сани и набила едой два больших мешка, ведь кто знает, как долго Волли должен там быть. Но между Лайтсе и Вазалемма в лесу, на повороте, где конь замедлил бег, два русских солдата, оба с палками, схватили коня под уздцы и сразу набросились на сани. Мама умоляла, чтобы они оставили один мешок, но она русский язык как следует не знала, лишь столько, сколько помнила с уроков в сельской школе. Один солдат схватил мешки, а другой так огрел маму палкой по голове, что она выпустила из рук вожжи и свалилась в сани. Ну, она тогда потеряла сознание и не помнила больше ничего, кроме того, что Юку заржал и понесся… Когда она очнулась, Юку проделал долгий путь, они уже были около горы Аллика. Конь, получается, сам повернул обратно, иначе как бы они оказались на Лихуласком шоссе. Такой был умный, понял, что от грабителей надо удирать, иначе они, может, оставили бы мамочку замерзать там в лесу!