Бардадым – король черной масти - [29]
Но чуда не происходило, и Костя каждый раз испытывал лишь раздражение от своего бессилия проникнуть внутрь мертвых предметов, заставить их ожить, обрести язык, вступить с ним в общение…
В сенях, отделявших веранду от жилых комнат и имевших на другом своем конце вторую дверь, в сад, было еще более душно, чем снаружи под солнцем: запертый, непроветриваемый дом был весь наполнен сухим застойным жаром, и густо, тяжко пах краской, сосновым деревом, из которого была срублена веранда, прошлогодними сушеными яблоками, в длинных снизках висевшими на чердаке.
Костя вошел в душный, пахучий сумрак сеней, притворил за собою дверь.
Обычно сени деревенских домов загромождены всякими нужными и ненужными вещами, запасливо хранимыми хозяевами, всяким хламом: ушаты и долбленые корыта, ветхозаветные прялки, – изделия еще дедов и прадедов, конская упряжь, хотя уже давным-давно в единоличном владении не стало лошадей, разный инструмент – сапожный, плотницкий, столярный, припасенные на всякий случай доски, порожние жестяные банки, связки веников, мешки, изношенная, никуда не годная, но все еще сберегаемая одежда – ватники, овчинные шубейки, драные до такой степени, как будто их владельцам случилось испытать на себе нападение волчьей стаи, силу и ярость волчиных зубов и когтей.
В сенях же изваловского дома было на иной лад: порядок и чистота. Пусто, просторно, только возле двери в сад, справа, на дощатой переборке, за которой находилась веранда, висели умывальник и зеркало, и подле них стояла лавка для ведер с водой. Сейчас ведра были пустые, без воды, с белесоватым известковым налетом на донышках – вода высохла в них от жары.
Костя сел на лавку рядом с ведрами, как-то робея нарушить тишину, в которой пребывал дом. Потянуло закурить, но курить, зажигать спичку показалось опасным – такая сушь, такой смолистый дух в сенцах! Чиркнешь – и вмиг все вспыхнет, и прежде всего – едко пропахший скипидаром и ставший, наверное, взрывчатым, как городской отопительный газ, воздух.
«Пи… пи… пи…» – однообразно и неутомимо пищали где-то снаружи тети Панины цыплята. «Квох… квох…» – каким-то стариковским покряхтыванием отвечала им наседка…
Костя слегка сощурил веки, и в сенцах стало еще сумрачней. Теперь можно было подумать, что за порогом не день, а прозрачная майская звездная ночь, с тем ее рассеянным, зыбким, неуловимым полусветом, что в весеннюю пору бродит, переливается, мерцает над землей, неразделимо смешанный с ночной тьмою, делая ее легкой, невесомой, почти пепельно-серой. Тишина в доме тоже стала как бы немного иною – теперь она казалась более глухой, глубокой – ночною. И еще какою-то настороженной и словно чего-то ожидающей.
В такой тишине нетрудно было представить и даже услышать, совсем как наяву, как осторожно скрипит калитка, как чьи-то шаги приближаются к крыльцу. Они затихают и возобновляются, потому что идущий, приближаясь, на время приостанавливается и вслушивается в ночь. Вот он ставит ногу на ступеньку… Легкий скрип… Еще… еще… Бесшумно поднимается щеколда на двери… Дверь тихо отходит, темная человеческая фигура осторожно, неслышно, плечом вперед вдвигается в образовавшуюся щель…
Множество раз воображал себе Костя эту сцену. Воображал, сидя здесь, на лавке, рядом с ведрами, воображал за каким-нибудь делом, внезапно настигнутый игрою своей фантазии, ото всего отвлекшись, обо всем другом забыв, оцепенев с широко раскрытыми глазами. Иногда даже посреди какого-нибудь разговора, иногда за невкусным обедом в садовской чайной, во время бессонницы, ворочаясь на жестком дощатом топчане в низенькой, грязноватой, захламленной избенке дяди Пети… Сила Костиного воображения была такова, что он совершенно явственно видел этого человека, по-воровски, бесшумно приоткрывающего дверь и входящего в сени изваловского дома.
Явственно, как будто это было в действительности, видел этого человека он и сейчас. Видел плечи, тяжелый торс, крупную голову, большие, сильные руки…
И всегда он видел этого человека немного странно – до жути отчетливо, до жути явственно, и в то же время как-то расплывчато, не конкретно. Фигура не имела определенных четких деталей, так что Костя не мог в точности разглядеть, какие именно были у человека руки, какие плечи, какая голова. В шапке он или нет? А что на ногах? Ботинки? Сапоги? И всегда она, эта фигура, не имела лица. Вместо лица было что-то серое, смазанное, туманное – подобное тому, какими бывают человеческие лица, отраженные в потускневшем, потрескавшемся, запыленном зеркале.
