Барчуки. Картины прошлого - [10]

— Постой, не раздевайся, сена принеси! — крикнул атаман, не оборачиваясь и притворно грубым голосом.

— Много сена, атаман?

— Тащи, сколько захватишь… Да ты один не донесёшь много… Иди ты, Костя, с ним…

Костя не пошёл. У него оказались без того ноги изрезаны, и босой он не побежит по траве. Атаман его выругал трусом и неженкой. Послали меня, потому что Ильюше давались более тонкие и более отвлечённые поручения, вроде выпросить чего-нибудь у маменьки, отговориться от наказания и тому подобное. На грубые же услуги его обыкновенно не решались употреблять.

Мы воротились, запыхавшись, с охапками сена, выхваченного из стога.

— Братцы, мы козюлю сейчас видели! — полуиспуганно, полурадостно кричал я, ещё не добежав до братьев.

— Братцы, я козюлю сейчас видел! — силился перебить меня Саша.

— Прямо в сажелку поползла; теперь туда никому нельзя ходить… Надо сказать Павлычу… Может быть, он её отыщет.

Лодка была вычерпана и набита сеном. Атаман с Пьером, пригнувшись лицом к самому дну лодки, ухитрились как-то увязать нижний конец вехи между вбитых гвоздей. Костя навязывал между тем не верёвки заранее сшитые простыни.

— Не зевай, не зевай, ребята, дружно работать! — строго покрикивал атаман, сам весь в поту от напряжения.

* * *

Ах, как восхитительно хорошо плыть по нашей извилистой степной речке, синей посередине от отражающегося в ней летнего неба, зелёной к берегам от отражения камышей, придвинувшихся к ней из болот и лугов сплошными стенами… Тихо-тихо по этим низким берегам… Мы притаили дыхание, и атаман чуть слышно опускает в воду лопату свою то с одной, то с другой стороны кормы… Только в тростниках шуршит и плещется что-то…

— Что это, утка? — спрашивает шёпотом Саша, и никто не отвечает ему.

С болотных кочек по мере приближения лодки шумливо снимаются стаи белопузых чибисов и кружатся около, наполняя своим пискливым «чьи вы» неподвижно отдыхающий воздух. «Чьи вы! Чьи вы!» — звенит вдали и вблизи. Костя отвечает им в рифму нашу фамилию. Так учила нас делать нянька Наталья. Она рассказывала нам, что чибисиха потеряла детей своих и ищет их теперь по всему свету, опрашивая прохожих… Атаман толкает Костю в бок с гневным жестом. Опять кругом тишь и сырая пахучая свежесть… Мы врезаемся носом лодки между двух чубастых кочек, торчащих среди воды, как острова. Вода мелеет с каждым ударом весла; бородатые перегнувшиеся тростники охватывают нас теснее и теснее; мы въехали в плёс…

— Это залив красных водорослей! — торжественно раздаётся голос Ильюши, служившего географом, поэтом, ботаником и вообще учёным элементом нашей удалой шайки.

Мы все нагибаемся к воде; под нами широко кругом открывается целый подводный лес красивых и разнообразных трав, тесно перепутавшихся между собою… Видно, как в этом лесу гуляют маленькие рыбки, трепеща своими хвостиками; видно, как лежит распластавшаяся на дне зелёная лягушка, вылупившая на нас глаза… Какие-то ярко-красные волокнистые корешки стелются внизу… Из грязи сверкают перламутром раскрытые раковины… Сколько незнакомых мушек, пауков и всякой мелкой и живой твари снуёт и копошится в этой глухой заводи… На сердце так радостно… Солнце всё прохватывает насквозь — и воду, и подводный лес, и самоё сердце… Так весело, как будто открыл какой-то никому незримый, неведомый мир… Тростник зашуршал и как-то сухо затрещал, ломаясь по сторонам лодки: мы прорвались насквозь… Лягушки плашмя падали в воду, с шумом ударяясь о неё… Мне делалось немножко страшно и немножко омерзительно от такого близкого соседства: так и казалось, что это слизкая и мокрая скверность шмякнется тебе в лицо или чем-нибудь обрызгает тебя.

Даже сам Пьер поднялся на ноги. Мы все боялись лягушек… Заехать в тростник — это, казалось, заехать в самое лягушачье царство; как-то непривычно и неприятно сидеть в этой густоте и тесноте, через которую ничего не видно, кроме стоячей лягушачьей воды… Тростники ежеминутно задевали по лицу своими пушистыми хохлами; от этого неожиданного незнакомого прикосновения дрожь отвращения пробегала по всем моим суставам, и я испуганно отмахивался рукою; но мы вламывались всё далее и далее в чащу этих камышей…

Борис с Пьером стояли на корме, почти повалившись на лопаты, которыми они упирались в землю; Ильюша ободрял к продолжению пути, обещая открытие каких-то редкостей, какого-то ещё никем не посещённого озера гагар. Он уверял, что ни один наш охотник или рыболов ни разу не могли добраться до этого чудесного озера, совершенно спрятанного в тростнике; что оно совсем круглое, зелёное как сукно, и что туда прячутся на ночь все утки, лысены и гагары; потом он рассказывал, как опасно человеку приближаться к этому озеру ночью, как он раз совсем было опрокинулся о подводную кочку; он прибавлял ещё, что в самой глуши тростников есть осиновый кол, вбитый в землю, что под этим колом лежит утопленник, и что утопленник этот, весь синий, покрытый раками и пиявками, купается по ночам в этом озере… Не скажу, чтобы мы во всём и буквально верили мистическому рассказу Ильюши. Но я знаю только, что он нас необыкновенно возбуждал и радовал… Так хотелось, чтобы из мутной воды вдруг действительно поднялся какой-нибудь обглоданный утопленник. Так страстно желалось приключений, опасностей и какой бы то ни было необычайности… Лодка уже почти не двигалась с места, сев плоским дном на подводные кочки. От усилий братьев она только вертелась кругом, как на винте, будучи не в силах податься вперёд.