Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе - [26]

– Скажете тоже! Станет вам польский король динамитом заниматься!

– Этот станет. Ведь мы же заплатим ему, – терпеливо объяснил Фаберовский. – Кстати, пан Артемий уже посчитал деньги, чтобы мы могли положить их в сейф от греха подальше?

– Да чего там считать! Каких-то сто фунтов.

– Как сто фунтов?! – вскричал поляк, пораженный в самое сердце. – Три дня назад было триста! Куда пан дел все остальное?

– Вам на жалование, мне на расходы, да часики вот прикупил всего за сто гиней.

Артемий Иванович продемонстрировал ошеломленному поляку новые золотые часы.

– Вложение денег в часы даже надежнее, чем в сейфе. Их и грабители из сейфа не украдут, и падение акций им не страшно…

– Зато падение на пол им страшно, особенно вместе с пьяным хозяином. Может быть пан Артемий отдаст мне хотя бы то, что осталось?

– Не сейчас… – пробормотал Владимиров. – Да там уже не совсем сто… Понимаете, расходы так велики, а Лондон такой дорогой город…

– Ну так отдайте хотя бы то, что есть!

– Так уже почти ничего нет.

– Сколько?! – поляк угрожающе навис над Владимировым. – Сколько у вас денег?

– Я разменял все для удобства на такие маленькие монетки, шиллинги. Их осталось всего три тыщи. Тридцать фунтов-с.

– Господи! Да в фунте всего двадцать шиллингов, а не сто! А я уж совсем перепугался. Только не тратьте их больше, пан Артемий, ради Бога. Отдайте их мне.

– Ну и пожалуйста… – скис Артемий Иванович. – Как только приедем обратно, так сразу и отдам-с. Если бы вы раньше хотя бы намекнули мне, то я тогда бы их вам отдал…

Поляк откинулся на спинку и погрузился в раздумья, столь же унылые, как и районы Южного Лондона, по которым они проезжали. Уже неделю Владимиров удачно уклонялся от предложенной поляком помощи в сохранении общих денег. И Фаберовский не мог быть уверен в том, что в словах Владимирова была хоть доля правды. Денег могло уже не быть вовсе, а может быть, их было значительно больше, чем утверждал Артемий Иванович, потому что, например, часы Владимирова могли стоить и одну гинею, и сто – в зависимости от того, подлинным или поддельным был рубин на брелоке.

У церкви Св. Георгия экипаж свернул на Сент-Джорджс-уэй и проехал еще квартал мимо захламленных пристаней и причалов Большого Суррейского канала, прежде чем остановился у неприветливого трехэтажного здания. Стены красного кирпича покрывала копоть. Здесь, на первом этаже в убогих меблированных комнатах, выходящих окнами на набережную, и жил с марта этого года старый мошенник, выпущенный после полугода заключения в Суррейской психиатрической лечебнице для бедных.

Оструг оказался высоким улыбчивым евреем с кустистой бородой и в сюртуке вроде тех, что носят доктора и англиканские священники. Тем, кто долго вглядывался в его изрезанное морщинами и побитое жизнью лицо, неизменно лезли на ум какие-то странные мысли о благородстве и степенной стариковской мудрости. Впрочем, расставшись с ним, все недоумевали, как такое вообще могло прийти им в голову.

Первым навстречу пришедшим выскочил коренастый, квадратный мопс абрикосового окраса, прихрамывавший на одну лапу. Он молча вертелся в ногах, норовя укусить кого-нибудь, но Оструг одним пинком отправил собаку в угол и она вынуждена была примолкнуть.

– Какой симпатяга, – сказал Фаберовский. – Очень похож на Байрона, которого заказала нам найти одна пожилая леди.

– У нас в Суррейской лечебнице тоже была дама, которая норовила узнать в своих соседях по палате разных знаменитостей вроде Байрона и Шелли. Сама она была леди Гамильтон, все время ходила беременной – с подушкой на животе, а в память об отце своих детей, адмирале Нельсоне, каждое воскресенье пускала корабли в луже во дворе.

– История леди Гамильтон занимательна, но мы приехали к вам, пан Оструг, совсем по иному поводу.

Старый мошенник провел гостей в гостиную, представлявшую болезненную смесь нищеты и претензий на роскошь. Квартал, где он проживал, никогда не входил в число хоть сколько-нибудь респектабельных, но Оструга это совсем не смущало и он смело украшал каминную полку статуэтками. В шкафу пылилось несколько книг по медицине, а перед камином стоял старинный, обитый вытертым до основы красным бархатом стул в стиле Людовика XIV.

Этот стул поразил Артемия Ивановича, словно он увидел перед собой воочию трон польских королей. Пока Фаберовский излагал Остругу дело, пытаясь склонить того на участие в организации подпольной динамитной мастерской в Восточном Лондоне, Владимиров дважды обошел стул и торжественно воссел на него. Дальнейшего разговора он уже не слышал, так как в его голове роились прекрасные картины, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи». Ему представлялось, что сидит он в гареме на царском троне, по одну руку от него сидит Ханна Мандельбойн, по вторую – жена доктора Смита, по третью – Пенелопа Смит, по четвертую – Розмари, а по пятую… Тут перед Артемием Ивановичем возник смутный образ его бывшей невесты, и он решил ограничиться четырьмя руками.

– Хорошо, я найду вам помещение, – согласился наконец на уговоры поляка Оструг. – У меня есть приятель, Скуибби, он живет в Уайтчепле и сможет посоветовать нам подходящее местечко.