Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе - [21]

Вопрос поставил Артемия Ивановича в тупик. Он чувствовал какую-то некачественность в том, что единственным сагитированным человеком был Дымшиц. И эта некачественность проявила себя сразу, как только Владимиров сообщил о Дымшице Захарову.

– Нет, товарищ, увольняйте меня, – объявил тот. – Я с этой жидкостной натурой дела иметь не буду. В этом клубе кроме брата-славянина, Тараса Курашкина, ни одного стоящего человека нету!

Захаров формально не принадлежал к социалистическому клубу, более того, он на всех углах провозглашал себя анархистом, однако в клубе он пришелся к месту, так как его неприкрытое юдофобство было хорошим средством от тоски по покинутой родине.

– Чи давно вы приихали до Лондону? – с интересом спросил Артемия Ивановича Курашкин, когда его посадили между хохлом и лопоухим евреем.

– Порядочно, – ответил Артемий Иванович, вспомнив о конспирации.

– Чего, Тарас, к человеку пристал? – воскликнул Захаров.

– Вас як кличут?

– Артемием.

– Так просто Артемием? – настойчиво продолжал выспрашивать хохол.

Почувствовав такой пристальный интерес к своей особе, Артемий Иванович насторожился. Уж больно чем-то родным, охранным, повеяло от Курашкина.

– Да-с, в честь Артемия великомученика назвали, камнем его придавивши.

– А вы Морыса Адлера с клубу знаете? – спросил Курашкин. – Он тут у них председателем сегодня.

– Это который меня из залы выставил? И знать его не желаю.

– А Бейраха? А Степняка? А Пынкуса? А Шлоймаха Хоментовского? А князя Кропоткына? А Лейбу Драпкина? А Добу Гольдштейн? А Фрактовныкова? А Сруля Эвенчика знаете?

– Я вам скажу, дорогой товарищ, за Сруля, – сказал вдруг лопоухий, – что наш Израиль Эвенчик такая сволочь! Всем известно, что он агент Охранки, а то, что он называет следом от приклада казачьей лошади, так он совсем другой формы! Просто лишай, вот что я вам скажу за Эвенчика. Будете с ним здороваться, так руку ему не подавайте. А еще у нас есть жена нашего держиморды Дымшица, Гитля, которая такая гадина, что всем известно, что у ней ничего, кроме гороха, не дождешься. А мужа своего котлетками кормит!

– И сифилис у ней, – внес свою лепту Артемий Иванович.

– Что вы говорите! – загорелись глаза у лопоухого. – А я и не знал.

– Врет он все! Нету у мадам Дымшиц этой болезни. А вам, товарищ Артемий, я не советовал бы слушать то, что говорит Сема Фридман, потому что он работает в шляпном производстве и у него от ртути с головой не в порядке.

– Я бы попросил не выражаться, товарищ Гельман! – вскочил Фридман, и большие уши его побагровели. – Я человек нервный, могу и наделать что-нибудь.

– Да-да, – со всем сочувствием отнесся Артемий Иванович. – Я слышал, что шляпники еще собачье дерьмо собирают.

– Держите меня, – заверещал Фридман. – Я сегодня все-таки наделаю!

Однако держать его никто не пожелал и Сема, повизжав еще для порядка, сел на свое место.

– А еще я вам скажу за товарища Гельмана, – вновь обратился он к Артемию Ивановичу. – Он нанят здесь чистить ватерклозеты и мыть полы, за что ему положена гороховая похлебка, но он этого не делает, а с мадам Дымшиц спит.

– Товарищи! – дверь распахнулась и в столовую вошла Гитля Дымшиц. – Всех просят наверх, там сейчас будут опознавать провокатора!

Все повскакивали с мест и, возбужденно гомоня, повалили наверх. Скамейки в зале уже были сдвинуты к стенам, и в освободившемся месте скучились все присутствующие на собрании. Господин Энгельс, почтительно поддерживаемый под локоть председателем Адлером, надевал очки.

– Проходите, товарищ Гурин, – крикнул Артемию Ивановичу Дымшиц. – Вы ведь из Парижа, вы можете знать его в лицо.

– Я боюсь трупов, – сказал Артемий Иванович.

– Здесь только фотография. Товарищ Шабсельс доставил ее с посланием от наших женевских товарищей, только он не знает, кто из этих тридцати восьми человек – провокатор Гурин.

И тут Артемий Иванович узнал в человеке с забинтованной головой, стоявшем у самой сцены, своего попутчика-еврея.

«Так это меня они тут собрались опознавать! Ну что ж, дорого же я продам свою жизнь!» – подумал он и оглянулся в поисках путей к отступлению. Однако единственный путь закрывали Захаров с Курашкиным и лопоухий Фридман.

Артемий Иванович гордо задрал подбородок и двинулся навстречу своей смерти. Тем временем Энгельс, старчески кряхтя, опустился на колени над разложенной на сцене фотографией.

– Уберите свою лупу: не вижу, – сказал он.

Лупа – собственность типографии – была тотчас убрана.

– Вот он! – закричал Энгельс и уставил на фотографию свой палец. И все, сколько ни было, склонились над фотографией.

В том месте, куда указывал палец основоположника, был изображен некто, державший перед собой грабли так, что они закрывали его лицо, а свободную руку положив на плечо Лаврову.

– Товарищи! – раздался вдруг от дверей яростный голос. – Я вас последний раз говорю, чтоб не мочились под окнами редакции.

– А теперь пару слов имеет наш редактор товарищ Филипп Кранц, – поспешно сказал Адлер, увидев у пришедшего в клуб мрачного редактора в руках толстую суковатую палку, и исчез со сцены.

– Я уже все сказал. А вот этого старикашку на сцене еще раз увижу тут – отделаю палкой.