Банк - [7]

– Я, кстати, хотела обсудить предлагаемый господином Покровским вариант реконструкции банка, – припомнила Файзулина. – Если мы внедрим эту х…хренотень, – поклон в сторону зарумянившегося Рублева, – то уподобимся министерствам, – опять одно-два прибыльных подразделения будут кормить кучу нахлебников.

Вдоль стен сквозанул осторожный ропот приглашенных на правление вице-президентов: что-что, а намеки в банке ловились с полуслова.

– И еще, Владимир Викторович, – Савин выкарабкался-таки из-за стола. – Я опять насчет западных заимствований. Ведь вся страна занимает – и правительство, и губернаторы, и компании. А деньги-то в производство как бы не идут. Стало быть, давление в котле возрастает. И – взорвется он непременно. А значит, и рубль как бы рухнет. Чем же те, кто занимают, отдавать станут? Это ж дефолт какой-то полный будет.

– Ну, похоже, все это камешки в мой огород, – прикинул молчавший дотоле элегантный мужчина с аккуратно подстриженной на манер английского газона бородкой, излучающий запах дорогого парфюма, – второй первый вице-президент профессор Покровский. Он с не сходящей с лица снисходительностью оглядел сидящих, вздохнул сокрушенно: – Да, тяжело внедрять при таком-то сопротивлении. Но иначе нельзя. Новое время требует новых технологий.

– И новых людей, – с надеждой прошелестело от стены.

Покровский набрал было воздуха для долгого выступления, но его прервали. Все это время Второв, к которому апеллировали, на которого посматривали говорившие, молчал, обхватив подбородок руками. Теперь он сбросил руки, и из прокушенной губы текла кровь.

– Наивный! Не в твой. В мой огород те камушки. Ишь как выстроились. Давно готовились. Президент вам не по душе. Скинуть решили коллективно! За то, что требую много, спать спокойно не даю.

– Ну зачем так, Влад… – попытался было урезонить Керзон и тут же пожалел.

– Заткнись, накипь! Знаю, кто у них за главного дирижера. На мое место метишь, тихарь хренов? Забурели, дети мои? От железной руки устали? Ну да и я от вас устал. Вот при Иван Васильиче: на следующем же совете – или мне развяжут руки и всех вас помету, или – сам по собственному!

– Владимир Викторович, да кто ж тебя так настропалил-то? – нервно попыталась обратить услышанное в шутку Файзулина. И состояние ее передалось остальным – испуга Файзулиной прежде никто не видел.

За столом разом возбужденно заговорили. Не слушая друг друга, каждый обращался к президенту. Не было уже единой отстаиваемой позиции, единых требований – были люди, не ожидавшие зайти так далеко и теперь пытающиеся «отыграть назад». Все еще стоял с дрожащими губами Савин – он видел себя виновником происшедшего.

Сорвался со своего наблюдательного пункта Рублев. Он подошел к Второву и принялся настойчиво шептать в ухо.

И лишь сам Второв теперь неподвижно, скрестив руки, смотрел на мечущихся перед ним людей с видом человека, которому неожиданно помогли принять трудное решение.

– Ну, довольно мельтешить, – произнес он, и конференц-зал выжидательно затих. Члены правления расселись по своим местам, как вышедшие из повиновения хищники, вернувшиеся на тумбы в ожидании наказания.

Второв обвел всех сожалеющим взглядом:

– Правление объявляю закрытым. Безвременно.

И, подхватив под руку огорченного Рублева, вышел через заднюю дверь.

Правление затянулось. И теперь, опаздывая в аэропорт, Забелин агрессивно пробивался через нескончаемые московские «пробки». Навороченный «БМВ», требовательно сигналя, разгонял вспархивающие при его приближении «волги» и «девятки», подобно тому как сами они – лет за десять до того неприступные, крутые властители российских дорог – третировали затюканные «запорожцы».

«Навороченный», «крутой»! Забелин поймал себя на въевшемся сленге. Он со стыдом вспомнил, как на последнем фуршете в Президент-отеле, желая подольститься к собеседнику – нефтяному «генералу», компанию которого пытался перетащить на обслуживание в банк, то и дело вслед ему козырял выражениями типа «Лужок выволок Евтуха на стрелку», – подобно тому как высшее общество конца восемнадцатого века переходило на французский, признаком принадлежности к истеблишменту конца двадцатого становилось умение «ботать по фене».

Но когда, в какой момент он, Алешка Забелин, кандидат наук, небесталанный вроде ученый, смеясь над анекдотами о новых русских, сам обратился в нувориша и проникся кичливым непониманием всякого, не вхожего в те круги, в которых вращался в последние годы? Недавно при знакомстве с одним из умнейших, честнейших людей страны он, не контролируя себя, отвлекся и по привычке начал прикидывать, «сколько тот стоит». Новый знакомый, человек тонко чувствующий, прервался, с сожалением посмотрел на Забелина и поспешно откланялся.

Как-то само собой в порядке естественного отбора исчезли из круга зрения бывшие друзья. То есть в просьбах он старался по-прежнему не отказывать, но себе-то можно сознаться: помогал больше, чтобы снять тяжесть с себя, ну и желательно, чтобы это не требовало чрезмерных усилий. Впрочем, неловкость испытывал не только он. Старые знакомые при редких теперь встречах держались по-разному: у одних, помимо их воли, то и дело проступало заискивающее выражение просителя, ищущего подходящий момент. Другие же, напротив, держались до неестественности шумно и запанибрата. Но и в тех и других без труда читалось общее: для них Забелин перестал быть старым другом или добрым знакомым. Он превратился в их шанс на лучшую жизнь.