Банда 2 - [3]

* * *

То, что лежало на операционном столе, являло собой зрелище довольно страшноватое. Это было какое-то месиво из мяса, костей, окровавленной одежды. Привычные контуры человеческой фигуры даже не угадывались. Человека положили на стол совсем недавно, но из-под него уже вытекала кровавая жижица, которую и кровью-то назвать было нельзя.

— Ни фига себе! — невольно пробормотал Овсов.

— Такого еще не было, Степан Петрович, — прошептала женщина, которая недавно приходила в ординаторскую.

— Он живой? — спросил Овсов.

— Пульс есть, но слабый... Затухающий.

— Снимки сделали?

— Проявляют.

— Вы бы хоть форму ему какую-нибудь человеческую придали, — проворчал Овсов. — Чтоб похоронить можно было в гробу, а не в ведре Будут снимки, принесите... Я У себя.

Овсов повернулся, чтобы уйти, уже дошел до двери, но что-то его остановили. Хирург обернулся, еще раз окинул взглядом кровавую горку, возвышающуюся над столом, и вдруг встретился взглядом с этим существом — иначе его назвать было нельзя. Да, из складок сорванной кожи, торчащих розовых костей на него смотрели глаза. Овсов подошел поближе, думая, что показалось, померещилось. Нет, это действительно были глаза и они в упор смотрели на него, не мигая.

— Ты меня слышишь? — спросил Овсов, н голос его дрогнул.

Глаза мигнули.

— Ты живой? — произнес Овсов скорее утвердительно, чем с вопросом. Глаза опять мигнули.

— Он в сознании, — Овсов распрямился и обвел всех взглядом, в котором уже не было ни раздраженности, ни уверенности. В его глазах была полнейшая растерянность, если не ужас. — Готовьте, — пробормотал он и, круто повернувшись, вышел.

— А вот сейчас и не следовало бы, — осуждающе сказала пожилая сестра.

— Ему виднее, — ответила Валя, но не было в ее голосе уверенности.

Овсов прошел в ординаторскую, протиснулся за свои шкафы и задернул занавеску. Достав из тумбочки «Распутина» он замер, прислушиваясь к себе, словно ждал какого-то сигнала, совета, разрешения. И получив нужный сигнал, быстро отвинтил пробку, налил в стакан водки, поколебался, плеснул еще немного и спрятал бутылку. Перед тем как выпить, тяжело протяжно вздохнул, а выпив, спрятал и стакан. Сел, положив руки на холодное стекло стола, исподлобья взглянул на собственное отражение в окне. Там, за стеклом, была уже глубокая ночь, огни в окнах погасли, город спал. Шел второй час ночи.

— Господи, Господи, помоги мне сегодня, — чуть слышно пробормотал Овсов, опустив лицо в ладони. — Господи, Господи, не оставь меня сегодня...

Вошла Валя с мокрыми снимками. Он всмотрелся в один снимок, расположив его у настольной лампы, взял второй, третий...

— Ни фига себе...

— Похоже, у него не осталось ничего целого, — чуть слышно сказала Валя.

— Яйца-то хоть у него на месте?

— Кажется, да... И, что к ним прилагается, тоже.

— Все утешение, — и Овсов поднялся. Он быстро шел по коридору и его тяжелые шаги становились все тверже. Он не видел ни выглядывающих из палат больных, разбуженных полуночной суетой, ни жмущихся к стенкам дежурных медсестер, ни Вали, едва поспевающей за ним. Лицо его напряглось, седой пробор уже не выглядел таким четким, челка упала на лоб.

В операционной все было готово. Яркий свет, стол" с возвышающимся посредине телом, инструменты, пожилая сестра с резиновыми перчатками. И единственный помощник — практикант, который, кажется, вот-вот брякнется в обморок.

— Знаешь анекдот? — спросил его Овсов. — Идет операция... Скальпель! — командует хирург. — Тампон! Спирт! Еще спирт! Еще спирт! Огурец!

Практикант стоял бледный и даже не улыбнулся. Он лишь сглотнул слюну и кивнул, давая понять, что все услышал, все понял.

— Как же тебя угораздило, бедного, — пробормотал Овсов, шагнув к столу. Он снова хотел встретиться взглядом с этим человеком, но глаза того были закрыты. Над ними нависала сорванная с головы кожа. — Ну,.. С Богом, — вздохнул Овсов. — Поехали, девочки...

* * *

Когда Овсов, едва волоча ноги от усталости, добрел до своего кабинетика, в окно било яркое солнце. Было уже утро и далеко не раннее утро. За больничным забором проносились переполненные троллейбусы с пассажирами на крышах, на трамвайной остановке стояла молчаливая и какая-то безнадежная толпа. Следом за Овсовым в кабинет вошла Валя. Она обессиленно опустилась на кушетку, некоторое время молча смотрела в тяжелую спину хирурга, склонившегося над столом, потом спросила:

— У вас там что-нибудь осталось?

— Поделюсь, — сказал Овсов. Рука его привычно скользнула в тумбочку, нашарила бутылку «Распутина» и извлекла ее на яркий дневной свет.

— Он умрет, Степан Петрович?

— Это меня не касается. Это одному Богу известно. Спасет его только Бог. Я что... Механик. Режу, пилю, зашиваю, зажимаю, вколачиваю гвозди... Действия простые, можно сказать, бездумные... — Овсов разлил водку в два стакана, один протянул Вале, из второго медленно выпил сам.

— Жалко будет, если умрет, — проговорила Валя, скривившись от водки. — Столько усилий, такая ночь...

— Потрудились сегодня славно... — согласился Овсов.

— Но сердце бьется!

— Да, — кивнул Овсов, думая о чем-то своем. — И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь — и Божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь... Приблизительно так выразился один товарищ, — Овсов повернулся, наконец, к Вале. — Тут особенно и думать нечего... Если он все сделал на этой земле, если выполнил свою задачу, ту, ради которой он сюда, на Землю, заслан.. То умрет. Если ему кое-что предназначено, если стоит перед ним еще какая-то задача... Выживет.