Банальная история - [15]

Меня стало притягивать зеркало и ужасать каждый прыщик. Меня стали интересовать фривольные романы и Алешины книги по гинекологии, и анатомия братьев. Я стала пристально следить за ними, подглядывать, когда они моются, невзначай заходить в комнату, когда они переодеваются или общаются с подругами.

Вот их я ненавидела, потому что завидовала открытости отношений. Этим взрослым девицам не было нужды стесняться и ждать ночи, чтобы скользнуть под одеяло. Они могли целоваться и обниматься, и получать то, что желала получить я, но при этом не бояться, что за это осудят и накажут. Именно тогда Лиля столкнулась с моей жестокостью, но кроме нее страдали и другие лили, наташи, светы, марины. Одни больше, другие меньше.

Мои подруги, в отличие от меня, в этот период не наделяли неприятностями других, они искали их для себя.

Мы как-то разом, перестали лазить по деревьям, и сидеть на ветках ранета, поглощая кисло-горькие яблоки — спустились на землю и пошли по вечерним аллеям в поисках приключений. Всем хотелось вкусить райский плод, уже желанный, но все еще запретный. Нас искушала его близость и нервировала недоступность. Новая игра, запах риска и вкус запрета, дарила острые ощущения и привлекала таких же юных и незрелых, как ранет, юнцов, не складных, не оформившихся, но уже наглых, как мартовские коты. С ними были связаны надежды и желания моих подруг. Но меня коробила их не ухоженность, а заносчивость, дутое самомнение и фальшивая опытность, помноженная на длинные языки с минимумом ценных мыслей и максимумом грязных словечек, рождали брезгливость и недоумение. Общаться с таким можно было лишь на том же уровне и не более десяти минут, да и то на расстоянии, чтобы не потерять уважения к себе. Но даже этого для меня было много, и я решительно не желала тратить свое время и кривляться в угоду таким же глупым и накрученным, как мы, страдальцам. Оттого я заскучала и переместила свое внимание на более интеллектуальные предметы — моих братьев и книги. И познала много больше, чем мои подружки, не выходя из дома.

Кулинарные книги смягчали отношение окружающих к моей замкнутости, частично объясняя мое нежелание выходить на улицу. Дюма, Золя, Ян и Голсуорси скрашивали ожидание ночи. Любовные романы учили хитрости и пониманию происходящего. Я начала знакомиться с тактикой и стратегией женского начала и пользоваться своей якобы еще неискушенностью.

— Анечка, не зачастила ли ты ко мне? — спросил как-то Алеша.

— Мне страшно, Лешенька, — прошептала я проникновенно, прижимаясь, как бы невзначай к интимному месту. Он застыл, а я все шептала придуманные страшилки, водя пальчиком по гладкой коже его упругой груди. — Я боюсь спать одна. Может, ты пока в мою комнату перейдешь? Вместе не страшно. Ты такой сильный и смелый, все знаешь. И потом, с тобой тепло, а без тебя холодно, кошмары снятся, и этот светильник… он такой жуткий и кажется, что насмехается

Я лукавила, потому что, ни за что на свете не хотела расстаться с теми ощущениями, что мне дарил Алеша. Но он был осторожен и не позволял себе слишком много в присутствии Андрея — перебирал волосы, прижимал и все. Я понимала: то, что происходит, запретно, это наша с ним тайна и лишь от меня зависит, как долго она будет существовать, как часто его руки будут дарить мне нирвану, как далеко зайдут в своем желании. Нельзя, чтобы кто-то догадался о происходящем. И он не должен догадываться, что я знаю — иначе все закончится.

Все действительно закончилось, но никто не был в том виноват, кроме досадной случайности. Произошло это глупо и неприятно, причем, без повода. Я крепко спала на груди брата, не ведая об опасности. И он спал. Но в нашу сторону уже двигалось цунами.

Мама толкнула дверь и увидела меня на груди Алексея:

— Что это такое?! — ее голос был полон негодования и имел угрожающую интонацию.

— Тс, мам, — попросил Андрей. Леша же только проснулся и пытался понять, чем вызван материнский визг в столь ранний час.

— Я спрашиваю — что это такое? — гремела мать, грозя разбудить весь дом. Алеше пришлось бережно переложить меня на подушку со своей груди и выйти из комнаты для объяснений.

— Она боится спать одна…

— Прекрати! Это не повод пускать ее в свою постель. Тебе двадцать семь, ей — четырнадцать, что ты творишь?! — голос матери дрожал, и стал глухим от переизбытка чувств. Я, замерев, слушала их разговор и мечтала вскочить и накричать на нее, чтобы не смела лезть не в свое дело, чтоб шла к своим радикалам и указывала им. Но я понимала, что лишь окончательно все испорчу.

— Мам, перестань выдумывать…

— Ты взрослый мужик…

— Именно! И голова у меня на месте. Девочка боится спать одна…

— Девочка уже стала девушкой! Ты не думал об этом?

— Что за грязь пришла тебе в голову?! Как ты можешь…

— Могу! Мне много больше лет, чем ей и тебе. Ты можешь обманывать кого угодно, но не меня…

— Мама! Мне неприятны и омерзительны твои намеки. Я не собираюсь их слушать! И не смей говорить со мной, как с преступником! Тебе всегда было плевать на нее. Изотопы — вот твои дети. Так и иди к ним! Указывай, обвиняй, поливай грязью! И не смей пачкать нас!