Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - [99]

— Это я нашел тело, — добавил он как бы вскользь.

Я был довольно сильно потрясен этим откровением и сразу же подумал о том, что существует несомненная связь между этой драмой и ремеслом, которое он выбрал. Но он уже перешел к своей излюбленной теме:

— Вы этого не знаете, но Квентин был очень жестоким, когда напивался. В такие моменты он принимал меня за своего отца, с которым у него, судя по всему, были серьезные проблемы и с которым он хотел свести счеты. Я был для него козлом отпущения. Это то, что психоаналитики называют «переносом».

— По сути, в этой истории вы были дважды отцом, — пошутил я, — и его, и своим собственным!

— Слишком много отцов на одного человека! — произнес мсье Леонар без всякой веселости.

Ощущение, что Бальзамировщик сошел с ума, возникло у меня не сразу. Да, конечно, он был агрессивно настроен против Квентина. Да, он говорил разные вещи. Но их нельзя было назвать ни особо странными, ни особо трогательными — они оставались в рамках (хотя и довольно широких) того, что человек, рожденный в век фрейдизма и сюрреализма, может выслушать без смущения.

Например, однажды он, говоря со мной из окна в окно (одновременно поливая герани), вдруг начал вдохновенно пророчествовать:

— Настанет день, когда все будет как в наших мечтах. Вам когда-нибудь доводилось мечтать, Кристоф? Мне — очень часто. Вы наверняка знаете, что наши мечты всегда содержат в себе что-то пророческое и о нашей индивидуальной жизни, и о жизни Вселенной. Не жалка ли она, эта человеческая раса, называющая себя владычицей мира, которая почти влачится по земле, подобно мокрицам и улиткам? Но настанет день, когда наши мечты воплотятся в реальность и укажут нам путь. Таким же естественным образом, как мы сейчас погружаемся в воду бассейна, мы оторвемся от земли и поднимемся к высотам — мы полетим! Вот тогда мы действительно будем повелителями воздуха и всего мира! У меня иногда появляется ощущение, что я резко взмываю в воздух и отрываюсь от всего этого сброда.

Последнее слово он произнес с явным отвращением, но в то же время четко, едва ли не по слогам.

В другой день он проникся отвращением к самому себе, точнее, не отвращением, а скорее удивлением. Удивлением оттого, что он находился именно в этом теле, а не в другом. Это было болезненное, брезгливое удивление:

— Все чаще и чаще! Почти каждый день! Порой хочется завыть!

Иной раз он разражался настоящими проповедями. В конце концов он стал напоминать мне дядюшку Обена, хотя в большинстве случаев говорил с прямо противоположных позиций. Например, он превозносил «нежную красоту упорядоченности» — это выражение вызвало бы у дяди бурный приступ гнева. Нужно бороться, утверждал мсье Леонар, против «всего, что изменчиво и нестабильно». Он старался не упустить ни одной возможности упомянуть о своем атеизме (даже перед клиентами!), но, тем не менее, пел хвалу монастырям. С особой почтительностью, буквально с дрожью в голосе, он говорил о «Блаженной общине», созданной самое большее лет тридцать назад. Он слышал, как о ней рассказывал какой-то юный токсикоман, который регулярно получал там средства к существованию.

— Монастырь, — восклицал он, — место покоя и надежности, где все установлено (начиная справил) раз и навсегда, где у всего есть смысл, где ты ощущаешь свою связь со множеством поколений и выдающихся людей. Монастырь отделяет нас от этого мира, беспамятного и жестокого, от мира «очищений», «модернизаций», делокализаций, сокращений штатов, временной работы, жестоких увольнений, от семей, то распадающихся, то соединяющихся вновь, от этого стремления к переменам, а в конечном счете — бега к пропасти, вплоть до потери сил, дыхания, смысла…

— Вы хотите удалиться от дел? — спросил я, чтобы прервать его лирические излияния.

Он посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой:

— Кристоф, мне нужно завершить одно произведение.

Он уже не говорил «оборудовать помещение» или «продолжать исследования», нет: «завершить произведение».

Я еще больше забеспокоился, когда он после репортажа о швейцарских скинхедах сказал, что понимает этих «варваров» (не «одобряет», а «понимает», но все-таки):

— Они образуют семью — впрочем, интернациональную, — потому что у себя дома они ее не находят. И что такое их праздники и концерты, какими бы варварскими они ни казались, если не поиск человеческого тепла и в то же время жесткости? Жесткости и даже жестокости? Обычная жизнь так заурядна!

Подобная же дискуссия возникла в другой день по поводу секты раэлианцев.^[139]

Меня передернуло, но это было еще ничего. Я уже не говорю о заявлении, которое он сделал ex abrupto^[140] однажды днем на оживленной улице Четвертого сентября, после того как некоторое время пристально следил взглядом за одной молодой женщиной:

— Я вижу тех, кто хочет умереть.

— Простите?

— Когда я смотрю на них, даже издалека, я вижу, что им уже недолго осталось.

— Что, вы видите их скелет? Или столб пламени у них над головой? Или черный ореол? — пошутил я.

— Нет, но они как будто стоят против света — за ними и вокруг них сияние.

— Как вы можете быть уверены?

— Сначала я не знал, что это означает. Но потом я провел два эксперимента, довольно близких по времени, и теперь знаю.