Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - [41]

— объяснил он мне с видом посвященного в тайну (я так и не понял, что он этим хотел сказать). После этого он начал рассказывать о своем новом увлечении. Наконец-то он получил возможность со следующего семестра читать раз в неделю двухчасовую лекцию в Бургундском университете — «Древняя Греция в X–VIII веках до нашей эры». Придется каждый вторник ездить в Дижон, но, по крайней мере, можно будет отвлечься от этих разгильдяев из лицея Фурье. Итак, ему пришлось перечитать «Одиссею». Точнее, не перечитать, а прочитать: в коллеже он переводил лишь короткие отрывки, где речь шла о встрече с Навсикаей или с циклопами, и понятия не имел «обо всей картине в целом». Но теперь он наконец ее осилил и признал, что это настоящий литературный шедевр, идеал. «Там есть все!» У него возникла мысль написать современную «Одиссею». Разумеется, эта идея была не нова: Вергилий, Ронсар, Монтеверди, Джойс^[69] — кто только не брался за ее воплощение! Но, по его словам, его проект был самым грандиозным: он призван наилучшим образом воссоздать нынешнюю картину мира. Это будет «Улисс» двадцать первого века — со своим Средиземным морем, своей Итакой, своей Пенелопой. У него будут свои боги и монстры, свои чародейки, с которыми предстоит бороться, — Калипсо, Цирцея, сирены. Одним словом, Мартен опять вынашивал идею. Насколько я помнил, он был в таком состоянии почти непрерывно.

Отчасти побуждаемый духом состязания, я рассказал, что у меня возникла идея в том же роде, когда я перелистывал «Божественную комедию» в гостях у Бальзамировщика: я тогда подумал, что было бы забавно соотнести те или иные разновидности грешников или праведников дантовского мира с теми индивидуумами или социальными категориями, с которыми я имею дело по работе, и таким образом создать новый вариант классического произведения.

— Нечего сказать, оригинально! — хмыкнул Мартен. — Примерно ту же самую идею в свое время осуществил некий Оноре де Бальзак, создав «Человеческую комедию».

Я попытался найти различия. У Бальзака, сказал я, эта аналогия достаточно расплывчата. Я же надеялся, насколько это получится, придать современникам черты персонажей великого итальянца — например, пьяницы Маркезе, монаха-обманщика Гомита или сладострастной Франчески да Римини. Но он меня не слушал — он был весь в своей «Одиссее».

Когда принесли счет, он был все еще там и чуть не забыл заплатить. Выходя, мы наткнулись на мэра и других отцов города, выбиравших сигары, — но он их даже не заметил. На улице было прохладно. Мы прошли по набережной Республики, потом, сами не заметив как, дошли по тихим, пустынным улицам до собора Сент-Этьен. Вскоре, повернув в сторону, мы оказались на площади Кордельеров — наиболее оживленном месте в городе по вечерам, и особенно сейчас, накануне Троицы. Маленькие кафешки были переполнены, и их террасы, почти вплотную примыкающие друг к другу, словно образовывали нескончаемую сцену, где царили ликование молодости, веселье и музыка. Я предложил Мартену выпить еще по стаканчику. Но снаружи, на террасах, не нашлось ни одного свободного места. А внутри? Я зашел в «Брендезен», симпатичное заведение, где мы порой бывали с Эглантиной: посетители сидели вокруг столов, на которых возвышались винные бочки, и сангрия лилась рекой. Однако из-за грохота техно было совершенно невозможно разговаривать. Мы решили подождать, пока освободится один из столиков на тротуаре. Слушая краем уха Мартена, объяснявшего, кто входил бы, по его задумке, в современный олимпийский пантеон (он хотел провести параллель между собраниями богов и встречами сильных мира сего в Давосе и аналогичных местах), я вдруг увидел вдалеке главного библиотекаря собственной персоной.

Он был один, шел немного согнувшись, в одной рубашке, без пиджака, скрестив руки за спиной, — это выглядело немного странно, поскольку любой семейный человек в этот час уже должен был быть дома. Может, он напился? Но мне приходилось смотреть по сторонам, выискивая освободившийся столик, — и вот я заметил, что недалеко от нас две пары уже расплачиваются. Едва лишь мы сели и Мартен снова дал волю своему неистощимому воображению и краснобайству, отвечая на мой вопрос, кого он видит в роли Зевса в современном мире, Моравски оказался прямо перед нами. Глаза его блестели, на губах была слабая улыбка, он не произнес ни слова — именно так, судя по всему, гомеровские боги являлись смертным. Мы предложили ему выпить с нами стаканчик, на что он охотно согласился. Казалось, он счастлив найти компанию. С его висков струился пот, а речь была непривычно быстрой и оживленной, с резкими интонациями — я окончательно убедился в том, что он уже успел где-то нализаться. (Это показалось мне почти невероятным, поскольку на недавнем ужине у Од Менвьей он был единственным из приглашенных, кто не выпил ни капли вина.) Другая странность: он завел разговор на самую банальную тему, которая напрямую касалась разве что меня:

— Ну что, дорогой друг, остались вы без мясника?

Минут пять мы веселились, обсуждая злополучную пару. Я вспомнил, как покойная мадам Лекселлен обычно разговаривала с мужем, Моравски тоже помянул ее знаменитую безличную манеру обращения, а также привычную жестикуляцию. Оказывается, он, перед тем как переехать в Краван, квартал на берегу Йонны («из-за детей»), жил около двух лет в том же районе, что я сейчас (об этом я не знал), и часто заходил в мясную лавку Лекселлена. Мы довольно долго обсуждали, почему мясник отнес труп жены в разделочную. Я высказал мнение, что убийство было спонтанным, и он не мог сразу сообразить, как избавиться от тела. Библиотекарь со своим неизменным черным юмором сказал, что мясник собирался съесть докучливую супругу или, скорее, скормить ее отдельные фрагменты под видом разных сортов вырезки своим лучшим покупателям. Потом, очевидно, по контрасту с разделочной, где стоял холод, мы заговорили о глобальном потеплении на Земле, параллельно делая безуспешные попытки заказать еще по одному «Антильскому поцелую» — фирменному коктейлю заведения, куда входили коричневый ром, банановый ликер, апельсиновая цедра и множество ледяных кубиков. Мартен заявил, что потепление — лишь иллюзия и что «природа в своей мудрости…». Это выражение вызвало смех Моравски. Итак, природа в своей мудрости, продолжал Мартен, стремится к равновесию; поэтому, хотя климатические изменения должны происходить, она растягивает их на сотни, а то и тысячи лет, чтобы условия жизни человечества не изменились слишком резко.