Бальзам и рана - [6]

У меня, признаться, поджилки тряслись. Пацан с удовольствием рассказывал мне на ночь сказки о том, как погибнет цивилизация, и я засыпал, грезя о цунами, о пылевых тучах, застилающих солнце, неизвестных науке вирусах, ежедневно уносящих по десять миллионов жизней. Он в красках расписал, что такое ядерная зима, и мне снилось, будто я покрываюсь волдырями, а мои Дети мрут как мухи: распыляются на атомы с ядерным взрывом, травятся зараженной водой, хиреют от дурной еды и радиоактивных осадков, жмутся друг к другу у костерка в пещере, окруженной ледниками, за которыми садится черное солнце. Вокруг было полно психов, готовых нажать на кнопку пуска ядерных ракет, и безумных ученых, которых хлебом не корми, дай наколдовать черную дыру. Сейсмологи предсказывали извержение гигантского вулкана, запоздавшее на сорок тысяч лет. Нас ожидали катастрофические последствия солнечных бурь, роковой прорыв в нанотехнологиях, падение астероида и восстание машин. (Пацан к нему всерьез готовился, именно поэтому возле каждого электронного устройства в Эдеме лежала кувалда.)

Столько распинаться про знамения, которые, оказывается, были повсюду. Мир превратился в концентрированный раствор, с какими мы возились на уроках химии — уроки запомнились мне только потому, что я заглядывал в декольте своей соседке, когда она наклонялась над пробирками. В пробирках стояли растворы, перенасыщенные веществом, невидимым до тех пор, пока в него не падала последняя частичка. Раз! — и жидкость застывала прямо на глазах. Я так и не врубился, почему, — священные холмики под свитером Дженни Краули поглощали все мое внимание — но на всю жизнь запомнил момент превращения. И только когда пацан стал доискиваться правды, я осознал, что все мы живем внутри такой пробирки в ожидании последней крохотной капли, чьей-то роковой ошибки. Для этого Бог не нужен. Довольно банального невезения или глупой выходки, а уж в это я верил всем сердцем.

Дети не могли оценить аналогию с раствором: по моему совету они отвергли дьявольскую науку и держались подальше от химических лабораторий и всего такого. Возможно, поэтому они не знали страха.

— С чего это я должен бояться? — в ответ спросил пацан. — Ведь я знаю, что Бог очень любит меня.

— «Очень любит»?

— Он привел меня к тебе как раз вовремя, разве нет? Он спас меня. И Он, должно быть, очень любит тебя и Детей, раз привел меня к вам, чтобы я мог спасти вас.

По всему было видать, что он твердо намерен пережить конец света и остаться в живых. Дети его поддерживали. Оно и понятно: детям свойственно наивно верить, что жизнь предпочтительней смерти, перед которой они испытывали животный страх, а о жизненных тяготах они понятия не имели. Дети не представляют себе, каким кошмаром может обернуться жизнь.

А я представлял и давным-давно решил, что, когда меня начнет медленно пожирать рак — а до него доживает каждый, особенно в моей семье, — я прыгну с моста или нажрусь таблеток. Что угодно, лишь бы опередить медленное расползание опухоли, химиотерапию, подкладное судно и адскую боль. За простодушным желанием выжить стояла самонадеянность тех, кто забыл про боль. Мне некого было винить, кроме себя: разве не я вернул им невинность, подменил жестокую правду удобной ложью, научил надеяться? Говорят, люди не помнят боли — помнят лишь то, что она была, но не её самое, не физические ощущения агонии. Боль проходит — и воспоминания о ней стираются из памяти. Поэтому так легко забыть, что боль — это больно, что жить в боли порой невыносимо. С моей помощью Дети забыли об этом, но я помнил. Помнить о боли — единственный способ ее избежать.

Предположим, ты их спасешь, хотел я сказать. Но для какой жизни, скажи на милость?

— Бог мог послать к тебе кого угодно, — опередил меня пацан. — Но выбрал меня.

Мой сын — избранный. Мой сын. Этот заморыш.

Я старался поменьше думать. Проще было представить, что он со мной заодно, что мы вместе ощипаем этих курей. Ведь было же очевидно, что ему досталась от меня не только преждевременная лысина — пацан был прирожденный оратор. Я мог бы свалить вместе с ним в Майами, когда придет время. Или еще лучше — натаскать его, повременив с выходом на пенсию. Отец и сын в одном деле — беспроигрышный вариант. Две тысячи лет прошло, а фокус до сих пор работает. Может, променять всех моих Детей на одного пацана — не самая плохая идея. Что бы там ни говорили про конец времен, а все-таки мы еще живы.

Я так увлекся, представляя, как мы с ним заживем, что испытывал почти неприличное удовольствие. А впрочем, что такого? Что плохого в желании воспитывать собственного сына, сделать из него человека? По-моему, вполне понятное и естественное стремление.

Эту сказку я рассказывал себе каждую ночь.

* * *

Вечером накануне Судного дня Дети заперлись на все замки и настроились ждать конца. Пацан расставил всех на боевые посты, выдал оружие и велел приготовиться к худшему. Я все выжидал, когда же открыть ему еще одно, последнее, непростое повеление свыше: двинуться в исход, покинув землю обетованную.

— Я не вернусь с тобой в Эдем, — сказал я вполголоса, чтобы Дети не услышали: хватит с меня слезливых прощаний. — Кому-то надо остаться снаружи, отгонять безбожников и все такое.