Балтийцы (сборник) - [89]

А потом потянулись бесконечные минуты, часы, дни. Время остановилось. Длинный, узкий, стальной, со своими новейшими скорострельными орудиями, с минными аппаратами, с мощными турбинами и машинами, с сетью сложнейших вспомогательных механизмов, но лишенный питания, дающего жизнь, прекрасный корабль стал мертвой игрушечкой вечно живой, могучей стихии. Тогда кучка людей, отрезанная от мира на этом стальном островке, повинуясь извечному инстинкту и суровой выучке, начала бороться за свою жизнь. На корабле были беженцы, женщины, дети, офицеры и их семьи. Их плотно закрыли, спрятали в кают-компании и офицерских каютах. В Керчи, в последний момент, взяли на борт 50 человек отставших, заблудившихся калмыков. Страдая от качки, все они стремились из нижних помещений на палубу, их гнали обратно, ужас был написан в их раскосых глазах. Миноносец лег всем бортом, волна перекатилась через палубу, и несколько красных лампас, мелькнув в воздухе, скрылись в поглотившей их бездне.

«Бачка, бачка, бачка…» – что-то просили дети степей.

С борта на борт переваливался миноносец. Уходил под воду машинными кожухами и ложился на хаос волн. Через него перекатывались потоки воды, он дрожал, стонал всеми своими скреплениями, но неизменно вставал, выпрямлялся и снова беспомощно падал на другой борт. Внутри страдали от качки пассажиры. Команда сбилась в своих помещениях. В кочегарках мочили паклю в нефти, зажигали, дым вырывался жалким черным облаком из трубы и, не достигая цели, разорванный на мелкие клочья, исчезал в мутной мгле. Мучительный, бесконечный, полный неизвестности, тянулся день 6 ноября 1920 года.

В боевой рубке, забившись в углы дивана, упираясь руками и ногами, чтобы не вылететь из своих гнезд, сидели молча два офицера. Командир и лейтенант-штурман. Ими все было сделано, больше от них в настоящий момент ничего не зависело.

– Сегодня праздник Морского корпуса, Николай Рудольфович (Н.Р. Гутан. – Авт.), 6-ое ноября, – внезапно вспоминает лейтенант.

– Да… – тянет командир, – хороший праздничек у нас, поздравляю…

– Уже кончился парад, гусь съеден, скоро бал… – мечтает вслух лейтенант.

– Вспомни еще, какое вино ты пил и с кем танцевал. Лучше молчи, пожалуйста, – ворчал командир.

– Почему не помечтать, – не сдается собеседник, но замолкает.

Потом встает и выбирается из рубки. Осторожно, перебежками, улавливая удобный момент при стремительных размахах падающего и подымающегося миноносца, пробирается на корму в офицерское помещение. Тошнотворный, спертый воздух кружит голову. Люди страдают морской болезнью. По полу, в коридоре и в кают-компании, гуляет от борта до борта огромная лужа воды. Лежат на диванах, просто на палубе, забились в кресла. По кают-компании носится сошедший с ума чей-то самовар. Медный, красный, пузатый, подбоченившись своими ручками, он, как пьяный мужик, выплясывает дикий камаринский. На полу, обняв ножку стола, чтобы не бросало при качке, лежит девушка. Страдает, не обращает внимание на то, что она лежит на мокром, что ей холодно. И только тогда, когда сумасшедший самовар налетает на нее, бьет по тонким оголенным ногам, она приподнимает голову и со слезами шепчет:

– Господи, Господи… да что же это такое…

За другую ножку стола держится молодой кавалерийский офицер. И ему плохо.

– Снимите шпоры, – говорит ему лейтенант. – Вы можете поранить других и сами пострадать.

– Он только шпор и боится, – цедит сквозь зубы корнет.

– Кто он?

– Да самовар. Вот так целый день, подлец, и носится.

Лейтенант машет рукой и пробирается к себе в каюту. На койке, закрыв лицо платком, стонет женщина.

– Она умирает, – шепчет уцепившийся за койку пожилой генерал. – Жена моя умирает.

Лейтенант успокаивает, что это лишь приступ морской болезни, обещает прислать фельдшера. Идет в соседнюю каюту.

Закинув руки за голову, на койке лежит его друг.

– Как наверху? – спрашивает.

– Без перемен.

– Есть отверг на сигнал?

– Пока нет.

– Глупое положение.

– Глупее трудно придумать.

Замолчали, прислушиваясь к доносящемуся снаружи реву бури, к стонам бьющегося в бессильном отчаянии корабля. Иллюминаторы временами погружались все глубже и глубже в темно-зеленую муть, потом опять вырывались к свету, бледно-серому, жалкому свету. Тоскливое безделье, тоскливое ожидание.

– Я пойду, – прервал молчание лейтенант. – Там командир один.

– Подожди. Как ты думаешь, наши уже в Константинополе?

– Ну конечно. Из Севастополя все ушли еще 1-го ноября.

– Да, так должно быть, но вот томит какое-то беспокойство. Я просил жену, Тоню, не уезжать к сестре в Симферополь и не брать с собой Олю. Эвакуацию можно было ожидать каждый день. А вдруг не послушались, застряли…

– Лучше встань и обойди корабль. Откуда-то вода прибывает внутрь. А мрачные мысли гони прочь, Тоня и Оля не дети.

Но когда вышел из каюты, почувствовал смутное беспокойство. Все может быть. На палубе страшный порыв ветра захватил дыхание. Разбившаяся о борт волна залила брызгами лицо, глаза – холодной соленой водой. Цепляясь ногами за ускользающую палубу и руками за протянутый штормовой леер, начал пробираться на мостик.

Ночь спускалась над бушующим Черным морем. Ночь 6 ноября 1920 года.