Баллады - [4]

Их стана дивная громада

Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами

И движут тощими руками

Свечи, от коих темный свет;

И в их ланитах крови нет;

Их мертвы лица, очи впалы;

И свитые меж их власов

Эхидны движут с свистом жалы,

Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;

И гимн запели диким хором,

В сердца вонзающий боязнь;

И в нем преступник слышит: казнь!

Гроза души, ума смутитель,

Эринний[23] страшный хор гремит;

И, цепенея, внемлет зритель;

И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,

Кто чист младенчески душою!

Мы не дерзнем ему вослед;

Ему чужда дорога бед…

Но вам, убийцы, горе, горе!

Как тень, за вами всюду мы,

С грозою мщения во взоре,

Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться – мы с крылами;

Вы в лес, вы в бездну – мы за вами;

И, спутав вас в своих сетях,

Растерзанных бросаем в прах.

Вам покаянье не защита;

Ваш стон, ваш плач – веселье нам;

Терзать вас будем до Коцита[24],

Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;

И над внимавшими лежала,

Богинь присутствием полна,

Как над могилой, тишина.

И тихой, мерною стопою

Они обратно потекли,

Склонив главы, рука с рукою,

И скрылись медленно вдали.

И зритель – зыблемый сомненьем

Меж истиной и заблужденьем –

Со страхом мнит о Силе той,

Которая, во мгле густой

Скрываяся, неизбежима,

Вьет нити роковых сетей,

Во глубине лишь сердца зрима,

Но скрыта от дневных лучей.

И всё, и всё еще в молчанье…

Вдруг на ступенях восклицанье:

«Парфений, слышишь?.. Крик вдали –

То Ивиковы журавли!..»

И небо вдруг покрылось тьмою;

И воздух весь от крыл шумит;

И видят… черной полосою

Станица журавлей летит.

«Что? Ивик!..» Все поколебалось –

И имя Ивика помчалось

Из уст в уста… шумит народ,

Как бурная пучина вод:

«Наш добрый Ивик! наш сраженный

Врагом незнаемым поэт!..

Что, что в сем слове сокровенно?

И что сих журавлей полет?»

И всем сердцам в одно мгновенье,

Как будто свыше откровенье,

Блеснула мысль: «Убийца тут;

То Эвменид[25] ужасных суд;

Отмщенье за певца готово;

Себе преступник изменил.

К суду и тот, кто молвил слово,

И тот, кем он внимаем был!»

И бледен, трепетен, смятенный,

Незапной речью обличенный,

Исторгнут из толпы злодей;

Перед седалище судей

Он привлечен с своим клевретом;

Смущенный вид, склоненный взор

И тщетный плач был их ответом;

И смерть была им приговор.

1813

Рыцарь Тогенбург

[26]

«Сладко мне твоей сестрою,

Милый рыцарь, быть;

Но любовию иною

Не могу любить:

При разлуке, при свиданье

Сердце в тишине –

И любви твоей страданье

Непонятно мне».

Он глядит с немой печалью –

Участь решена;

Руку сжал ей; крепкой сталью

Грудь обложена;

Звонкий рог созвал дружину;

Все уж на конях;

И помчались в Палестину,

Крест на раменах[27].

Уж в толпе врагов сверкают

Грозно шлемы их;

Уж отвагой изумляют

Чуждых и своих.

Тогенбург лишь выйдет к бою –

Сарацин[28] бежит…

Но душа в нем всё тоскою

Прежнею болит.

Год прошел без утоленья…

Нет уж сил страдать;

Не найти ему забвенья –

И покинул рать.

Зрит корабль – шумят ветрилы[29],

Бьет в корму волна, –

Сел и поплыл в край тот милый,

Где цветет она.

Но стучится к ней напрасно

В двери пилигрим;

Ах, они с молвой ужасной

Отперлись пред ним:

«Узы вечного обета

Приняла она;

И, погибшая для света,

Богу отдана».

Пышны праотцев палаты

Бросить он спешит;

Навсегда покинул латы;

Конь навек забыт;

Власяной покрыт одеждой

Инок в цвете лет,

Не украшенный надеждой

Он оставил свет.

И в убогой келье скрылся

Близ долины той,

Где меж темных лип светился

Монастырь святой:

Там – сияло ль утро ясно,

Вечер ли темнел –

В ожиданье, с мукой страстной,

Он один сидел.

И душе его унылой

Счастье там одно:

Дожидаться, чтоб у милой

Стукнуло окно,

Чтоб прекрасная явилась,

Чтоб от вышины

В тихий дол лицом склонилась,

Ангел тишины.

И, дождавшися, на ложе

Простирался он;

И надежда: завтра то же! –

Услаждала сон.

Время годы уводило…

Для него ж одно:

Ждать, как ждал он, чтоб у милой

Стукнуло окно;

Чтоб прекрасная явилась;

Чтоб от вышины

В тихий дол лицом склонилась,

Ангел тишины.

Раз – туманно утро было –

Мертв он там сидел,

Бледен ликом, и уныло

На окно глядел.

Январь 1818

Лесной царь

[30]

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» –

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;

Он в темной короне, с густой бородой». –

«О нет, то белеет туман над водой».

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои».

«Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит». –

«О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей

Узнаешь прекрасных моих дочерей:

При месяце будут играть и летать,

Играя, летая, тебя усыплять».

«Родимый, лесной царь созвал дочерей:

Мне, вижу, кивают из темных ветвей». –

«О нет, все спокойно в ночной глубине:

То ветлы седые стоят в стороне».

«Дитя, я пленился твоей красотой;

Неволей иль волей, а будешь ты мой». –

«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

<март> 1818