Баллада судьбы - [23]

Он обмыл ее маленькие грязные ноги водой из родника, горестно увидел, что они в трещинах и незаживших ранах. Согрев своим дыханием посиневшие пальцы, натянул на них свои перчатки.

— Куда же ты идешь одна среди зимы?

— Не знаю. Прошу у добрых людей подаяния.

— Это ремесло и мне знакомо. Ну, пошли, мой воробушек, темно уже, а нам нужен ночлег.

Дойдя до опушки леса с забытым стожком, они набрали хворосту. Франсуа высек кресалом искру, раздул трут, и скоро они сидели рядом, протянув руки к веселому огню, смотрели в чугунок, в котором варилась очищенная репа. Славный получился ужин… Глаза девушки заблестели, робкая улыбка тронула маленькие губы.

— А меня зовут Франсуа, красавица. Франсуа Вийон.

Жаннетон выронила репу, словно горящий уголек обжег ее ладони.

— Я видела вас в нашем монастыре.

— Так ты, стало быть, сестра Христова?

Слезы задрожали в зеленых глазах.

— Меня прогнали, мессир. Уже не помню..

— В чем же твоя вина?

— Не знаю. Но только когда зажгут свечи в алтаре, у меня все в голове кружится, как карусель, и черный покров перед глазами. Сестры сказали, что я оскверняю божий монастырь.

— Кто же у вас аббатиса?

— Была госпожа Югетта дю Амель, она женщина добрая и устроила меня в услужение к суконщику, но… лучше спать на сырой земле, чем в его кровати.

— И я знал твою аббатису… Недолго, но близко. Что ж, так и ходишь без дружка? Ведь так и речь человеческую забудешь.

— Но ведь и с цветами можно говорить.

Он погладил ее волосы, согревшиеся от пламени костра, — волосы рыжие, летящие, как листопад. Девушка смотрела на Франсуа, ни о чем не спрашивая, ни о чем не осмеливаясь молить, только поднимала и опускала острые ресницы, склоняла голову на левое, на правое плечо, словно готовясь расчесать густые волнистые волосы; зеленые глаза, дрожавшие, как два зайчонка, просили милостыню тепла.

— Да, Жаннетон, можно и с цветами…

Он смотрел на угли, уже подернутые пеплом, и видел лицо Жаннетон — розовое, как гроздь цветов душицы.

— Ты и сама словно цветок, плывущий по ручью. Знаешь, однажды я написал балладу…

— А я знаю!

— Какую же, маленькая трясогузка?

— «От жажды умираю над ручьем!» Мать-настоятельница велела нам выучить ее на голоса и петь с хоров. Сестра Цецилия играла на органе, сестра Амалия брала арфу, а мы пели.

— Вот уж не знал! И славно получалось?

— О мэтр Вийон, так согласно, что у меня слезы лились из глаз!

— А хочешь, я расскажу тебе, как написал эту балладу?

— Да, я буду лежать тихо-тихо.

— Только надо тебя укрыть хорошенько. — Он заботливо подоткнул края плаща. — Я пришел в Блуа в тот день, когда у герцога Шарля Орлеанского родилась дочь, которой я дал клятву служить вернее, чем все рыцари, ибо ей я дважды обязан спасением своей жизни. Ты, может быть, не знаешь, что герцог очень любит охоту, но больше всего ему по душе турниры поэтов. Он и сам превосходный мастер по этой части, и хотя был тогда уже стар и туговат на ухо и обкладывался на ночь пуховыми подушками, но язык его был молод. И вот однажды, когда стало пригревать солнышко, или, как изволил сочинить его светлость герцог:

Вот время сбросило свой плащ

Из ветра, холода, мороза

И распустилось словно роза… — [11]

мы все — одиннадцать поэтов при дворе — собрались в зале состязаний, и герцог бросил нам перчатку: «От жажды умираю над ручьем». О, если бы ты слышала, Жаннетон, как дружно заскрипели перья — словно натягивали тетиву арбалетов. Толстяк Фреде обнюхивал эту фразу, трепеща ноздрями, а Жан Роберте вплетал в нее бумажные цветы метафор и синекдох, мэтр Астезан грыз перо, как мозговую кость. А я скромно сидел в углу и смотрел на виндзорские сады, на зеленые лужайки и радугу над фонтаном. Мне было холодно, а в замке жарко натоплено, и на поставце стояли розы в серебряном кувшине, слуги разносили вина. Но что они все знали о жажде, моя босоногая монахиня? Ни один влюбленный так пылко не стремится к возлюбленной, как жаждущий к воде! А они и в любви не знали толку. Мэтр Астезан и Фреде скребли перьями бумагу, а я смеялся, потому что слова гремели в моей голове, как игральные кости в стаканчике, и, сколько бы я их ни бросал, они падали «шестерками» вверх, потому что я знаю, что такое любовь и что такое жажда. Мне только оставалось продеть ниточки в слова, нанизывая их, как жемчуг, чтоб они не разбежались, а когда я нанизал последнее — оп-ля! — готово, господа, не угодно ли послушать школяра Вийона?

— А что же герцог? — прошептала Жаннетон. — Ему понравилась ваша баллада?

— Он не мог говорить от радости. А когда успокоился, сказал: «Эти стихи превосходны. Нам не мешало бы поучиться у Франсуа Вийона». Вот так, моя госпожа! Видишь, господь соединил нас этой ночью вместе: ты — монахиня, я — клирик. А теперь спи, я никому не дам тебя в обиду — ни зверю, ни человеку.

Девушка доверчиво прижалась к его груди, ее дыхание щекотало шею Франсуа, и сам он давно не дышал так ровно и глубоко, как в ту ночь. «Запомни, Франсуа, дорога воспитывает, но учит нужда», — любил поучать дядя Гийом. «Да, дядя, я запомню, но как вы узнали, что я лежу в лесу, и почему я так ясно слышу ваш голос?» — «Разве ты не видишь, я стою на сторожке Лувра и трублю в рог».