Баллада об индюке и фазане - [3]

– Действительно… Но люди часто приоткрывают окна.

– Форточку, хотите вы сказать? Но я не такая высокая, чтобы высунуться в нее без помощи стула. А взгромоздиться в два часа ночи на стул ради того, чтобы высунуться в форточку и полюбоваться пустым двором – понимаете, это несколько странно…

– А приоткрыть окно, чтобы покурить возле него?

– Я не курю, – соврала я.

– Однако же кто-то курил у окна, – Званцев показал на пепельницу с остатками пепла, стоявшую на подоконнике.

– Вынуждена покаяться в небольшом грехе, – ледяным голосом сообщила я. – Мне было лень тащить ночью пепельницу на кухню, к тому же беспокоить соседей не хотелось, и я выбросила окурки в окно. Надеюсь, вы не донесете на меня нашей дворничихе?

– Но неужели вы с мужем хотя бы несколько минут не постояли у окна?

Я не сразу сообразила, при чем тут несуществующий муж. А когда поняла и представила себе, как женщина стоит, прислонившись к плечу своего мужчины, лаская пальцами это литое плечо и прячась за ним от холодной струи воздуха из полуоткрытого окна… Это было невыносимо!

Злость, холодная злость – вот в чем сейчас мое спасение. Только она не даст мне зареветь самым дурацким образом – да еще ткнувшись, быть может, в не менее дурацкую уцененную шубу! Злость и атака!

– По-вашему, у окна можно только курить? – задиристо спросила я. – По-вашему, мужчина и женщина наедине главным образом курят? По-моему, им есть чем занять себя и без никотина. И начинают они с того, что целуют друг друга… Не перебивайте меня, товарищ Званцев, я еще не все сказала, и вам эта информация когда-нибудь в жизни пригодится.

– Но раз вы целовались у приоткрытого окна, то могли хоть что-то видеть? – эта размазня, кажется, стала терять терпение. Он качнулся, на этот раз трижды, и это было скорее уж нервное дерганье.

– Простите, я все-таки закончу свою мысль, – в отличие от Званцева, я умела пользоваться сверхвежливыми формулировками. – Так вот, когда мужчина и женщина целуют друг друга, они обычно закрывают глаза. Даже если в это время за окном происходит что-то уголовное. Надеюсь, вы понимаете, что все претензии в данном случае – к физиологии человеческого организма?

– А вы, надеюсь, понимаете, что такое – дача свидетельских показаний? – как можно строже спросил он.

– Если бы речь шла о свидетельских показаниях! Но я не могу быть свидетелем, потому что ровно никого и ничего не видела в два часа ночи. И мой муж тоже. Странно требовать от человека, чтобы он в два часа ночи торчал у окна и ожидал каких-то событий. Так что моя совесть чиста.

– В таком случае простите, что побеспокоил.

– Мелочи, – сказала я. – Работа у вас такая – людей беспокоить. И больных в том числе. Извините, что ничем не смогла помочь.

С тем я его и выпроводила, держась на стиснутых зубах и сжатых до судороги кулаках.

Вернулась я в комнату с той мыслью, что теперь не только можно, но даже и нужно расслабиться и выплакаться. Я даже села для этого на тахту и устроилась поудобнее. Но что-то совсем не плакалось.

Окаянный Званцев душу-то разбередил, а до спасительного и облегчающего взрыва не довел. Даже на это его бестолковости не хватило. Одно слово – размазня. А ведь должно было произойти что-то такое, чтобы я наконец разревелась и утихомирилась, а все то муторное, что сейчас сидело во мне, выплакалось навсегда.

Что касается Званцева, моя совесть в принципе была чиста.

Я действительно никого не видела из окна в два часа ночи.

Званцева интересовало именно это, и я дала исчерпывающий ответ. Да, окно открывала, вот и след на усыпавшем подоконник снегу. Да, выбрасывала… Да, никого не видела…

А остальное…

Остальное его совершенно не касается.

Остальное – факт моей личной биографии. И ничего больше.

***

Значит, сидела я на тахте и думала, как жить дальше, а в коридоре тем временем застучала палка бабки Межабеле. Сама бабка ходила довольно тихо, но вот палку себе подобрала внушительную. Я подумала, что надо бы выползти на кухню и спросить, чем закончился поход в поликлинику. Все-таки бабка в простудные дни всегда меня отпаивала травами.

Когда я подошла к двери, она без всякого стука резко распахнулась, н я чуть не схлопотала по лбу.

На пороге стояла Кузина.

И я поняла, что выплакаться по сегодняшнему поводу не сумею уже никогда. Более того – я через полчаса буду громко хохотать. А то муторное, от которого я хочу избавиться, застрянет во мне на неопределенное время.

Кузина – моя троюродная сестра. В далеком детстве, обнаружив, что по французской терминологии мы являемся кузинами, мы с ней взяли это словечко на вооружение. И до сих пор не можем от него избавиться. Более того – каждого, с кем Кузина вдруг около полуночи заваливается ко мне в гости, я автоматически называю Кузеном, не очень допытываясь насчет настоящего имени. Кузина смеется. Кузен не возражает, и все довольны.

На сей раз Кузина была одна. Видимо, она вошла вместе с бабкой Межабеле.

– Привет, хвороба! – сказала Кузина. – Чего не звонишь?

Я собралась с силами.

– Поздравь меня! – гордо ответила я. – Наконец-то я вырвалась на свободу.

– Что-то я не припомню, чтобы ты собиралась на свободу, – недоверчиво ответила Кузина. – Ты еще неделю назад была довольна своим положением. А если точнее?