Балкон в лесу - [27]

Вступив на миг, перед тем как лечь спать, в схватку с этими безрадостными мыслями, которые взбудораживали ночь в блокгаузе и которые он называл своими лаврами, он бросал взгляд на карту Бельгии, висевшую у изголовья его кровати, — бесплатное цветное приложение к «Пти Ардене», обрамленное бахромой французских, немецких и бельгийских флагов; любой из них, когда придет время, можно будет использовать, вырезав по пунктиру: как будто мухи, всякий раз думал Гранж, поражаясь и хмуря немного брови, окружили сыр и ожидают, когда же с него уберут стеклянный колпак. Он тщательно измерял некоторые расстояния, пользуясь шкалой в углу карты и своей пилкой для ногтей. В общем, бельгийской «прокладке» недоставало толщины. От немецкой границы до Мёза можно было насчитать чуть меньше ста километров: три часа не очень быстрой езды. К счастью, это были километры Арденн, которым претили армии, любой мог подтвердить: Жоффр в 1914-м сломал там себе зубы, урок не прошел даром. С радостным каким-то просветлением в мыслях смотрел он на огромное ярко-зеленое пятно леса, который, делясь на части, запускал щупальца далеко за Мёз в районе Льежа; поистине, все, что касалось леса, представлялось особенно важным; к тому же он замечал, что нигде лес не был таким плотным, как напротив Фализов. «Ни одной прогалины!» — говорил он себе с затаенным ликованием в душе, и лицо его расплывалось в улыбке. Впрочем, об этом уже говорили другие. «Огромный лес маленьких деревьев», — написал Мишле; какая армия способна продраться сквозь эти величавые спокойные очевидности? И не просто лес — джунгли. Более того, нельзя сбрасывать со счетов и бельгийскую армию: семнадцать дивизий. Ее заграждения были великолепны. «Лесные дороги, — снова подумал он, искривив лицо. — Перекрыть их кое-где валежником!.. Беда в том, — он опять возвращался вдруг к своей мысли, — что деревья действительно такие маленькие, только ведь все не может быть совсем уж на его стороне». Под одеялом он вновь какое-то время думал о бельгийской армии, о лесе, о заграждениях, об уроках истории. Он был бы несколько удивлен, если бы его внимание обратили на странное забвение армии Мёза, будто ее не существовало вовсе. Он о ней не думал, вот и все, и это было необычно, и, разумеется, ему бы не хотелось вдаваться в причины. Засыпая, он, уже успокоившись, слушал, как растет лес.

К середине января после снегопадов, сделавших дороги совершенно непроходимыми, наступило прояснение, и в час завтрака над долиной Мёза появился немецкий разведывательный самолет — крохотная серебристая песчинка, из-за расстояния казавшаяся почти неподвижной и поблескивавшая на солнце. За ним томно тянулся длинный след из шаровидных клочьев, которые один за другим вылупливались в его кильватере с пушисто-мягким звуком «хлоп». Картина вовсе не показалась Гранжу боевой, скорее она была изящно-декоративной: взрывы чередовались один за другим с такой равномерностью, что казалось, синева ясного утра расцвечивается маленькими ударами небесной ручной сеялки. Самолет прилетал в течение всей недели почти каждый день. Гранж начинал подумывать, что земляные работы на оборонительной полосе Мёза из-за снега более заметны, и этим пользуются, снимая их с воздуха. Когда в час кофе в блокгаузе раздавалось странное неравномерное гудение, все головы разом нацеливались на окна.

— Опять он!.. — цедил сквозь зубы Гуркюф, бросая в сторону самолета косой взгляд.

Он забавно натянул на лоб каску, защищая глаза, якобы от солнца, а на самом деле опасаясь мелких осколков, от которых то и дело позвякивала черепичная крыша домика. Однако ПВО никогда не попадала в цель: пальба велась ветхими 75-миллиметровыми стволами, из которых обстреливали немецкие аэропланы минувшей войны.

— Старая техника!.. — говорил Оливон беспристрастным и брезгливым тоном, вновь беря чашку.

Некоторое время за окнами продолжали раздаваться «хлопки» — обильно-маслянистые, приятные на слух, они в сдержанном темпе официального салюта обсеменяли спокойную синеву.

«Варен, должно быть, не находит себе места, — думал Гранж. — Наверняка после разведывательных полетов ожидает нападения в ближайшие дни».

Он представлял капитана шагающим из угла в угол по своему кабинету, с заложенными за спину руками и с тем дерзким видом, с каким он вдруг застывал перед своим собеседником, шевеля ноздрями и слегка изогнув уголок рта. «Вы еще не поняли?» В отдельные дни тылы дома-форта полностью таяли для него в тумане, но Варен — никогда: он оставался ужасно живым. Возможно, так происходило из-за этого никелированного телефона на его рабочем столе и судорожной руки, более проворной, нежели лапа кошки, которой он накрывал трубку, резко обрывая первый звонок; когда Гранж пытался представить себе неприятность, все являвшиеся ему образы были смутными, все, кроме одного, необычайно четкого: сухая рука Варена на телефоне и нервное, алчное подергивание губ — единственное шевеление в этом склоненном над аппаратом лице. Хотел бы он знать, почему этот образ был для него одновременно таким четким и таким до крайности неприятным. Подчас он с детским самозабвением мечтал о том, что произойдет — в общем-то на войне было не лишне вспомнить и о бомбах, — если однажды далеко, очень далеко за домом-фортом, затерянном на краю мира, отданного во власть призраков и неожиданностей, телефон Варена окажется отрезанным.