Балкон в лесу - [15]

Гранж в недоумении посмотрел на него. Оливон вечно ставил его в тупик. «Вот уж, действительно, — подумал он, — чего только не увидишь на войне. Даже военных, пекущихся об экономии».

— Сходи за выпивкой, — сказал Гранж.

Он понимал, что Оливону хочется поговорить. Это был один из тех дней, когда тот осмысливал войну, как говорил Гранж; проход танков всегда вдохновлял его на оригинальные стратегические суждения. Гранж протянул ему ключ от блокгауза: в доте бутылки хранились на холоде в небольшом подземном эвакуационном туннеле, который служил погребом. Едва они вооружились стаканами, как каждая поравнявшаяся с ними машина принималась в облаке пыли греметь залпами из прищелкиваний языком и грубых шуток. Когда же Оливон в знак приветствия вскидывал вверх руку с бутылкой, крики усиливались — как в кукольном театре, когда поднимается занавес. «Жажда не мучает их, — рассуждал сам с собой Гранж, полушутя-полусерьезно. — Они приветствуют фетиш».

— Вот что заставляет их равняться налево, господин лейтенант! — Оливон опять удрученно покачал головой. — В этой армии только и знают, что пить.

— Видно, дела идут неважно, Оливон.

— Случается… — Он пожал плечами. — Нельзя сказать, чтобы нас особенно дергали. Порой говоришь себе…

С деланно равнодушным видом он вытряхнул то, что оставалось в бутылке, на гравий.

— …Отчаянные ребята, эти танкисты. Они говорят, что в случае чего домчатся до Льежа за четыре часа.

— Вполне возможно.

Гранжу нравилось одергивать проявления любопытства, и прежде всего у себя. При столкновении с военными новостями, насильно доводившимися до него обрывками сведений о том, какой оборот завтра может принять нынешняя кампания, он поневоле ощетинивался — так деревенеет и съеживается кожа перед угрожающим ей острым кончиком ножа. Эти задворки фальшивой войны были пригодны для жизни, и даже вполне пригодны, только жили здесь так, как если бы кислорода в воздухе поубавилось, а свет — что было едва заметно — стал скуднее; в этом мире уже как бы и не ждали добрых вестей; дышали здесь лишь в сумерки, свернувшись клубком и находя покой в своего рода прозорливом хитроумии, которое раз за разом вводило мысль в заблуждение относительно того, что может произойти. Это был мир не вызывающих боли, но скверно прогрессирующих заболеваний — мир сдержанных прогнозов.

— В Фализах есть фермы, так позавчера по ним ходил мэр. Советовал отправить детей в глубинку, — снова заговорил Оливон.

По-прежнему избегая смотреть на Гранжа, он не сводил глаз с шоссе, где колеса все неистовее давили свежую щебенку.

— Приказа об эвакуации не было.

— Не было?..

Оливон сосредоточился на новости, но было видно, что окончательно она его так и не успокоила…

— Однако ж в Мориарме приезжали шишки. Вчера Эрвуэ выведал на лесопильне.

— Шишки?

— Да, шишки — генералы, — скорчив гримасу, тускло произнес Оливон. — С инспекцией. Даже поднимались к границе. И к доту, что в Бютте.

Гранж всегда поражался той изощренности, с какой информация тысячью путей — на манер арабского телеграфа — распространялась в армии, предусмотрительно обходя стороной офицерские кадры — как колонистов, сиротливо стоящих посреди туземной толпы.

— Это избавило нас от хлопот принимать их у себя.

— Точно!

На сей раз, поворачиваясь к Гранжу, Оливон расслабленно улыбнулся.

— И все же, — он вновь нахмурил брови, — это плохой знак. Восемь дней назад они установили тяжелую артиллерию за Мёзом. Вполне может быть, что это случится на неделе…

— Что случится?

— Ну как же, господин лейтенант… — смутился Оливон и отвернулся, на этот раз немного обиженный. — Неприятность, вот что.

«Хоть солнце и не вспоминают, но среди нас оно всегда», — подумал Гранж. Легкий холодок пробежал у него по спине. Его рассудок был устроен так, что логические выводы его мало трогали, но зато чужие предчувствия вливались в него, почти не встречая сопротивления; то, что в Варене его лишь раздражало, теперь атаковало его нервы более изощренным способом: это было как запах пороха в воздухе, как заразительный страх зверей перед грозой.

— Немцы не сумасшедшие, — сказал он, пожав плечами. — В ноябре! Как только выпадет снег, дороги здесь…

Концом своей трости он не очень уверенно ворошил подстилку из опавших листьев, которую ветер налепил на выступающий край дороги. Какое-то мгновение они, уже сухие и посеревшие, вихрем кружились в воздушных потоках машин. По обе стороны от просеки сквозь голые ветви исхудавшего леса везде просвечивало теперь уже бледно-голубое небо. Вдалеке, над бугристой поверхностью лесосек от ветвей медленно поднималась тонкая змейка пыли: танковые маневры проходили также на просеке, ведущей в Уш. Война устраивалась не спеша: неощутимо, легкими прикосновениями, она овладевала землей, как это делает пасмурное время года; когда Гранж с Оливоном замолкали, слышны были лишь рев моторов да отдаленное урчание самолета авиашколы, вяло раскачивавшегося над клубившимися испарениями Мёза. День был ясным, но уже холодным: звуки разносились очень далеко.

— Хитрюги эти немцы, господин лейтенант.

Оливон помрачнел и упрямо, как человек, который знает то, что знает, покачал головой.