Балканская звезда графа Игнатьева - [82]

Тут Новикова, что называется, закусила удила: прямо в лоб она выдала князю следующий вопрос: «Но тогда, следуя вашей логике, не надо говорить Россия, так как это одно и то же, а прямо сказать Европа. Или вообще отказаться от слова «русские»?

Лицо Горчакова пошло багровыми пятнами.

— А вам действительно не было никакого предупреждения — в голосе Горчакова зазвучали металлические нотки. — Что касается вашего друга Аксакова, то я уверен, что через некоторое время, если он откажется от политической деятельности, ему будет разрешено вернуться в Москву. 12 числа через неё проедет императрица, и всё успокоится.

— Боюсь, что вы ошибаетесь...

Но Горчаков уже решил переменить скользкую тему.

— Сударыня, я просто устал и прошу только одного — покоя. Если не возникнет каких-либо дипломатических затруднений, которые я больше не предвижу, я больше ни во что не буду вмешиваться. Я не поеду как министр иностранных дел в Париж. Но как только я буду свободен, я поселюсь в этом милом городе и буду жить там спокойно и уединённо.

— Кого же вы намечаете в качестве своего преемника? — продолжала «гнуть» свою линию писательница.

— Я не вмешиваюсь в этот вопрос. Это прерогатива государя. У Шувалова слишком мало русского чувства, Адлерберг не способен ни на какой почин. Да, лучше всех Валуев, но, надо признаться, что есть доля в том прозвище, которым наградили его: Виляев. У него нет вообще никаких убеждений.

— А как же Игнатьев?

По губам Горчакова скользнула смешливая полуулыбка, намекавшая, что вопрос по меньшей мере странный или забавный:

— Игнатьев, во всяком случае, выветрился.

Это было сказано так, как будто бы «дурной» игнатьевский дух заполнил комнату и потребовалось открыть форточку, чтобы освежить воздух.

В этот момент поезд стал притормаживать, кондуктор, высунувшись из дверей, размахивал фонарём. За окнами замелькали мутные в тумане огни какой-то платформы.

У Новиковой этот процесс вызвал совершенно другие ассоциации. Ей казалось, что поезд — это внешняя политика России, которая после Сан-Стефано вдруг резко сбросила ход, а его машинист завёл состав в глухой тупик, из которого нет обратного хода.

УНТЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ: ДОМОЙ-ОЙ-ОЙ-ОЙ-ОЙ-ОЙ!

Август 1878 года

На море — не без горя, хотя и большой пароход, но качает довольно сильно. Качает так, что на палубе нельзя устоять на одном месте, а всё тебя подвигает из стороны в сторону. Он держался, а вот некоторых его сослуживцев, как заметил Никита, даже стошнило.

«Травите, травите, служивые, — полегчает», — говорили бывалые моряки — грудь в тельняшку и вся нараспашку, улыбаясь. «Держи краба», — подошёл к Никите боцман. Ефремов, что такое «держи краба», конечно не очень понял, но на крепкое мужское рукопожатие ответил по-свойски.

Слава Богу, благополучно из Мраморного моря выехали они в море Чёрное, а там и до Одессы добрались.

По выгрузке прямо отправились к собору, где справили благодарственный молебен и пропели «многая лета». Потом командир полка полковник Панютин сказал: «Ребята, помолимся же за наших товарищей, которые пали в войне на поле битвы», и сам заплакал, и много других солдат и зрителей заплакало. Особенно грустно стало после панихиды, когда все пали на колени и запели «вечную память». Голосили батюшки так жалостливо, что у Никиты мурашки пошли по коже. Позже об этом написали и в «Одесских ведомостях». Экземплярчик той газеты Никита сохранил себе на память. Чтобы родным и знакомым было что показать.

В Одессе стояли они лагерем вблизи станции железной дороги; здесь — встреча, угощение, водка, пиво, пироги и папиросы. Одна мысль свербила голову Никиты: как бы ему повидать старых знакомых. Да того же Назарку, давнишнего приятеля по Мглину. Ох, и беспутный же был хлопец! Как говорил дед Дмитро, «тилько шаленый трошки». Обязательно что-нибудь выкинет и всех рассмешит. Надоумили тут его друзья — сходи в адресный стол, там всё тебе подскажут. Адрес-то нашёлся, а вот Назара в доме не оказалось. Сказали Никите, что он с господами на даче, версты четыре за городом; Никита — туда, но и там его нет. Уехал на купанья вёрст за восемь. Вернулся он в лагерь, а ему говорят, что заходил их проведывать общий «земеля» — Булашевич Дмитрий. Назавтра утром нашёл его Никита, привёл к себе, а тут ещё подошли товарищи Змитрашко, Олейников, и так коротали они время до вечера. Вечером проводил Никита земляков до города, где и распрощались в одной развесёлой ресторации.

25 августа отправились гвардейцы в Варшаву, где так безмятежно начиналась служба Никиты. Из города полк промартировал до Белянского ноля, где уже лагеря были готовы, выстроены палатки. Встреча была великолепная — за версту от лагерей стояли огромные ворота, через которые Никита и прочие бравые солдатушки должны были проходить. Причём ворота были разукрашены разными рисунками. Всё, что у них было во время войны, всё было изображено на воротах: и ружья, и кирки, и лопаты, и ранцы, и сумки, и даже кукуруза с огромными листьями и шишками. По обе стороны дороги в две линии выстроены армейские. Встретили они фронтовиков громкими криками «Ура!».

Никита и его товарищи в ответ тоже закричали «Ура!», поснимали шапки, понадевали их на штыки вместе с венками и букетами, что вручили им на вокзале. Пришли, расположились но палаткам, два дня отдохнули. Потом потребовала снова Варшава для угощения всех георгиевских кавалеров на Уяздовский плац. А остальные части — в лагерях. Был обед, и водка, и пироги. Всех кавалеров и офицеров вывели на плац, главнокомандующий поблагодарил за службу, потом повели к нарочно выстроенным палаткам, поставили в одну шеренгу и разбили по десять человек в каждую палатку. Здесь, как запомнилось Никите, получил он по десять штук вкусных папирос на руки. Потом уже он пошёл к буфету — водки сколько угодно. А какой же казак без горилки? Тут ещё пироги и колбасы или же ветчина на закуску — бери сколько угодно. И на закуску бутылка пива. Горилка, как та добра девка, хоть кого с ума сведёт. И вот уже пошёл крик по всем палаткам, заревели ребята, запели: «Победа!»