Балерина из Санкт-Петербурга - [3]

– Вот несчастье-то, Господи Иисусе! – проворчала Аннушка. – Да еще при дочери! Господь отвернулся от нас, бедных грешников!

Аннушка вздохнула полной грудью и отвела отца к нему в комнату. Я помогла ей уложить его в постель. Бедная моя кормилица все повторяла:

– Вот несчастье-то! Вот несчастье-то!

– Не обращай внимания! – воскликнула я. – Тебе не понять: у него большое сердце, которое рвется из груди наружу!

– Скорее, у него брюхо как бездонная бочка, – строго сказала Аннушка. – С большого отчаяния человек обыкновенно выбирает из двух утешений – либо молитва, либо водка. Он предпочел хмельное – вижу, как тебе больно, моя крошка!

Едва улегшись, отец тут же почил глубоким сном; я же последовала за Аннушкой на кухню, чтобы помочь ей вымыть и убрать посуду. Потом, как обычно, склонила колени перед старинной семейной иконой и обратилась к Богородице с молитвою о здравии моего отца и о моем спокойном сне, мысленно добавив еще несколько слов к Пречистой деве, чтобы она явилась этой ночью к мосье Петипа и под покровом его блаженного сна умолила принять маленькую Люду Арбатову в Императорскую школу танца. Аннушке хотелось уложить меня в постель; я отказалась наотрез – ведь я уже не была дитятей. Все же я почувствовала себя утешенной, когда, перед тем как уйти, наша милая служанка осенила меня крестом, как это делала моя покойная мать и как иногда делал отец, когда бывал трезв. Нечего и говорить, что этой ночью сон мой не был покоен: я все танцевала до умопомрачения, слышала гром рукоплесканий и благодарила Мариуса Петипа, который сделал меня звездою Мариинской труппы…

* * *

Утро вернуло меня к состоянию реальности. Батюшка мой отряхнул с себя похмелье, я – остатки волшебного сна. Протрезвевши, примирившись друг с другом, мы зашагали по направлению к Императорской балетной школе. Я знала, что несколько минут спустя нам предстоит расставание на пороге этого славного учебного заведения. Если меня примут в число учениц Ольги Стасовой, под высокое покровительство Мариуса Петипа, моя судьба будет вершиться из года в год в этих прославленных стенах. Школа танца при Императорских театрах находится в непосредственном ведении Его Величества. Дирекция хлопочет о юных пансионерах и пансионерках с утра до вечера. Помимо танцевальных курсов в программу обучения включены занятия по русскому и французскому языкам, математике, всеобщей истории, географии и истории искусства. Одежда, предметы для школьных занятий, еда, медицинское обслуживание – все оплачивается из царской казны. Позже, становясь профессионалами, учащимся назначается жалованье, сумма которого зависит от вклада, привнесенного в дело хореографии. Среди них титулованный балетмейстер Мариус Петипа выбирает исполнителей ролей в спектаклях, которые ставит на столичных сценах. Все зависит от этого всеведущего и вездесущего француза, а также от директора Императорских театров Ивана Всеволожского, которого моя родительница представляла мне как человека сведущего и со вкусом, но при всем том услужливого царедворца. Итак, отныне роль отца в моей жизни отходит к другим – теперь управлять моей судьбой суждено Ивану Всеволожскому и Мариусу Петипа. Что ж, для батюшки моего привычное дело – уходить от ответственности. Это, говорит он, его житейский опыт и философия. А я так думаю, что это – забота о собственном покое, а то и просто врожденная трусость. Как поставить ему это в укор? Ведь он мой родитель. Я обязана ему всем. Не за край ли его сюртука я цеплялась, оказавшись с глазу на глаз с главной персоной Императорской балетной школы?…И вот в утреннем тумане передо мною открылась Театральная улица – широкая, пустая и холодная, как мое будущее.

* * *

На пороге училища отец обнял меня и пожелал удачи. Он попытался изобразить на лице молодцеватую уверенность, хотя я догадывалась, что он был обеспокоен не меньше моего. Мне вдруг показалось, что я вторично стала сиротой. Я кинулась ему на шею. Он же ласково, но твердо отстранил меня:

– Ступай! Забудь про меня! Забудь.

– Но ведь это невозможно! – вскрикнула я.

– Возможно! Вот увидишь! Ты не должна больше думать ни о чем другом, кроме танца!

– Разве танец в состоянии заменить мне папу, маму и дом родной?

– Думаю, что да! – ответил родитель в приступе тоски. – Отныне твой дом – здесь!

Он ущипнул меня за мочку уха, повернулся на каблуках и удалился, тяжело ступая. Я проводила его взглядом. На моих глазах он дважды пошатнулся. Значит, явно принял на грудь, несмотря на утренний час, чтобы набраться куражу и довести меня до училища. Подавленная торжественным фасадом здания, я не знала теперь, вхожу ли во дворец или в тюрьму. Когда я переступила порог, то услышала звуки фортепьяно, отмерявшие ритм какому-то незримому танцевальному экзерсису. Мне казалось, что под звуки этой завлекательной мелодийки весело подпрыгивал весь дом. Покачивая головкой в ритм, я улыбнулась в пустоту и позабыла моего бедного батюшку-пьянчужку, который, пошатываясь, возвращался к себе в жилище, где его ждали одиночество, водка и воспоминания о моей бедной матушке.

II

Школьный врач признал меня годной к требующему силы и выдержки обучению искусству танца. Теперь предстоял вступительный экзамен перед комиссией, возглавляемой Мариусом Петипа. Вместе со мною испытание проходили еще четыре девочки. Командовала парадом сама госпожа Стасова – нам было предложено шагать в такт, прыгать, кружиться и бегать под аккомпанемент рояля, чтобы мы явили очам многоуважаемого жюри нашу природную грацию. В процессе прохождения испытания у меня сложилось впечатление, что Мариус Петипа проявляет ко мне любопытство, а движения мои забавляют его. Когда мы наконец остановились, едва-едва дыша, г-жа Стасова сухо велела нам подождать результата в соседней комнате. Явившись четверть часа спустя, она объявила, что из всей группы испытание прошла я одна. Остальные могли одеваться и уходить. Пока удрученные неудачей соперницы корчили гримасы, г-жа Стасова известила меня, что ввиду благоприятного мнения комиссии я буду принята в приготовительный класс на годичный испытательный срок, по истечении которого мои педагоги смогут принять окончательное решение, суждено ли мне быть зачисленной в Императорскую школу танца в качестве пансионерки. Если да, то мне останется только подтверждать своим талантом и прилежанием надежды, которые возлагает на меня дирекция. Она также сказала мне, что за послушание учащихся по выходе из стен училища неизменно ждет заслуженное вознаграждение. По ее словам, танцовщицы, приглашаемые в труппы императорских театров, состоят двадцать лет на службе, по истечении коих получают пенсион и право заключать контракты в других местах. Вещая мне обо всех этих обязанностях и привилегиях, она была исполнена такой чопорности, что мои радость и гордость уже начали сменяться паникой; мне казалось, что моя вчерашняя беззаботность очутилась под угрозой, что на плечи мои обрушится военная дисциплина и что меня ожидают не театральные кулисы, а некое подобие армейских казарм. Лицо госпожи Стасовой, сходное с лошадиным, и мстительный взгляд подчеркивали строгость ее речей. Меня внезапно осенила мысль написать батюшке письмо с мольбою забрать меня домой. Пока я писала в своем воображении отчаянные строчки, ко мне пришли проститься не принятые в школу девочки. Они вздыхали, шмыгали носом, что-то бурчали, и было ясно, как они завидуют моей удаче. Когда девочки шагнули за порог, Стасова сперва убедилась в том, что они удалились, а затем обернулась ко мне, переменившись в лице, на котором теперь сияла улыбка.