Балаган - [2]
Джек. Ага. Туда им и дорога.
Гордон. Послушай! Сыграешь этого… как его?
Джек. Эдмунда?
Гордон. Кого? Не-е-ет. Из «Дракула». Ты мог бы сыграть этого… как его?
Джек. Ренфилда?
Гордон. Нет, я его сократил. Другого… ну?
Джек. Ну, я с удовольствием попробую… (изображает)
Гордон. Нет-нет, не Дракула. Его я вижу совсем иначе. А этого, который все удивляется: «Доктор Ван Хельсинг, неужели вы, и правда, верите в вампиров?»
Джек. А-а, этого… ну да…
Гордон. А в «Лире» — Эдмунда или Эдгара. Кто из них внебрачный сын? Вечно путаю.
Джек. Хорошо, что вы не играете Глостера.
Гордон. Почему?
Джек. Он их отец.
Гордон. Верно. Ну да, отцу бы лучше не путать.
Джек. А кто играет Глостера? Или вы его тоже… сократили?
Гордон. Глостера играет Ричфилд Хоксли. Он у нас в труппе уже целую вечность. Начал стажером, еще при нашей родоначальнице Марии Успенской. В университете, в Принстоне, его соседом по общежитию был Джимми Стюарт.
Джек. Господи, ему же лет двести!
Гордон. Нет, до двухсот пока не дотянул.
Джек. Но если они жили в одной комнате со Стюартом…
Гордон. Ну, может с другим Стюартом. Со Стюартом Грейнджером. В общем, он пока в отличной форме и… ладно, сплетни потом. Как распределятся остальные роли, пока не знаю. Много старых актеров, но много и новых. И еще ведь «Здравствуйте, я ваша тетя». Играл когда- нибудь?
Джек. Нет, но очень хочу. По-настоящему смешная пьеса. Гениальный фарс!
Гордон. А я четыре раза играл. Один раз в платье.
Джек. Вы и тут постановщик?
Гордон. Нет, «Тетку» ставит Сюзанна Хантсмен. Ты с ней знаком? Способная девушка! Только что Йель закончила. Это ее первая работа, но идей прорва, и все концептуальные!
Джек. Про «Тетку»?
Гордон. Она выдала потрясающий дипломный спектакль! Поставила Тома Стоппарда в бассейне! С надувными куклами. С превращениями: мужчины в женщин и наоборот. С синхронным плаванием. Весьма эротично.
Джек. Вы сами видели?
Гордон. Нет, она все с подробностями расписала Барбаре.
Джек. А кто это?
Гордон. Барбара ДеМартино — наш главный спонсор. Без ее ежегодного взноса театр давно бы сдох. Барбара — известный покровитель молодых режиссеров. Особенно женщин. Особенно, если режиссер — дочь ее соседки по колледжу. Зимой она живет на Палм-Бич.
Джек. Сюзанна?
Гордон. Барбара.
Джек. Ясно. Так какие идеи насчет «Тётки»?
Гордон. Знаешь, положа руку на сердце, я бы одел тебя в платье…
Джек. Правда?
Гордон. А ты сам-то не против?
Джек. Конечно, нет, это же одна из самых смешных…
Гордон. Некоторые парни нервничают… крутые такие… сверх-правильной ориентации… Тебе тоже неловко? Ты из каких?
Джек. Из обычных.
Гордон. Хорошо. А то я боялся. То есть, какой ты — неважно, я человек широких взглядов.
Джек. И я.
Гордон. Так ты все-таки?…
Джек. Нет. Я — нет. Я просто…
Гордон. Вот и славно. Славно не то, что ты — нет. Славно, что ты, кажется, не против платья?
Джек. Это же самая смешная роль на свете. Я был бы счастлив ее сыграть. Когда-нибудь.
Гордон. Отлично! Значит, по рукам?
Джек. Гмм… Я все-таки не уверен, что мне стоит сейчас уезжать из города. Мой агент наверняка будет против. Я только начал пробоваться в рекламных роликах. На прошлой неделе первый отказ пришел. Но меня позвали на повторную пробу в сериал «Сукины дети».
Гордон. Вот как? Ну что ж…
Джек. Сейчас много новых сериалов запускается… вдруг что-то подвернется? Никогда не знаешь…
Гордон. Я-то знаю.
Джек. А тут придется выпасть на целых четыре месяца.
Гордон. Ну, ты трижды подумай! Спасибо, что приехал, что познакомились.
Джек. Пожалуйста. То есть — это вам спасибо. Правда, надо подумать.
Гордон. Ну что, пойдем? Насмотрелся?
Джек. Да. Тут вообще морозильник.
Гордон. Что ж поделаешь, февраль. Включу, пожалуй, дежурный свет, чтоб нам с тобой шею не свернуть. (Выходит, выключает освещение).
Сцена на миг погружается в темноту, но тут же постепенно — на реостате — загорается дежурный свет, янтарный и теплый, и в сарае становится по-театральному уютно.
Я знаю, тут сейчас кавардак. Но летом, в июле… Представь: чудесный теплый вечер, солнце садится, такой живописнейший задник… а иногда закатные лучи скользят по крыше, пробиваются сквозь кроны кленов и попадают в зал — через сетку на огромной двери, через щели, и возникает такой эффект — осветители отдыхают. А в другие вечера свет такой ясный, каждый предмет становится от него еще объемнее, как у импрессионистов… и сверчки свиристят… и сюда приходят люди, двести человек сидят в темноте на этих неудобных стульях, в этом ветхом сарае, которому без малого два века, сидят в духоте, без кондиционера, и смотрят, как мы играем. Почему? Для меня это загадка. Чудо, в сущности. Но как же хочется быть свидетелем… участником!
Свет меняется. Джек выходит. Гордон остается на сцене.
К Гордону присоединяется Сюзанна. Они расставляют стол и стулья — это нью-йоркская студия, где идет прослушивание актеров. Пока идет эта сцена, стажеры разбирают хлам в сарае.
Мери(входит). Здрастье всем.
Гордон. Привет.
Мери. Меня Мери зовут. Спасибочки, что согласились меня прослушать. Я безумно хочу к вам попасть, прям всю жизнь мечтаю! Кстати, вы надолго в Нью-Йорке? Если да — на выходных можно посмотреть меня в спектакле, типа товар лицом. Это в Бронксе, в «Театро Гроссо». Ехать по линии Д, следующая остановка после стадиона «Янки». Вот рекламный проспект. Это новая инсценировка «Эпоса о Гильгамеше», все происходит в Персии или, может, в Иране, жутко давно, где-то в средние века или еще раньше… я даже не знаю, была ли старая инсценировка… Меня там насилуют боги! Прикиньте?
Признаться своему лучшему другу, что вы любовник его дочери — дело очень деликатное. А если он к тому же крестный отец мафии — то и очень опасное…У Этьена, адвоката и лучшего друга мафиозо Карлоса, день не заладился с утра: у него роман с дочерью Карлоса, которая хочет за него замуж, а он небезосновательно боится, что Карлос об этом узнает и не так поймет… У него в ванной протечка — и залита квартира соседа снизу, буддиста… А главное — с утра является Карлос, который назначил квартиру Этьена местом для передачи продажному полицейскому крупной взятки… Деньги, мафия, полиция, любовь, предательство… Путаница и комические ситуации, разрешающиеся самым неожиданным образом.
Французская комедия положений в лучших традициях с элементами театра абсурда. Сорокалетний Ален Боман женат на Натали, которая стареет в семь раз быстрее него, но сама не замечает этого. Неспособный вынести жизни с женщиной, которая годится ему в бабушки, Ален Боман предлагает Эрве, работающему в его компании стажером, позаботиться о жене. Эрве, который видит в Натали не бабушку, а молодую привлекательную тридцатипятилетнюю женщину, охотно соглашается. Сколько лет на самом деле Натали? Или рутина супружеской жизни в свела Алена Бомона с ума? Или это галлюцинации мужа, который не может объективно оценить свою жену? Автор — Себастьян Тьери, которого критики называют новой звездой французской драматургии.
Двое людей, Он и Она, встречаются через равные промежутки времени, любят друг друга. Но расстаться со своими прежними семьями не могут, или не хотят. Перед нами проходят 30 лет их жизни и редких встреч в разных городах и странах. И именно этот срез, тридцатилетний срез жизни нашей страны, стань он предметом исследования драматурга и режиссера, мог бы вытянуть пьесу на самый высокий уровень.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Простая деревенская девушка Диана неожиданно для себя узнает, что она – незаконнорожденная дочь знатного герцога, который, умирая, завещал ей титул и владения. Все бы ничего, но законнорожденная племянница герцога Теодора не намерена просто так уступать несправедливо завещанное Диане. Но той суждено не только вкусить сладость дворянской жизни, но полюбить прекрасного аристократа, который, на удивление самой Диане, отвечает ей взаимностью.
В одном только первом акте «Виндзорских проказниц», — писал в 1873 году Энгельс Марксу, — больше жизни и движения, чем во всей немецкой литературе.