Бал. Жар крови - [4]

Из более чем дюжины романов и полусотни рассказов, написанных Немировски за ее краткую, но интенсивную творческую жизнь, лишь немногие посвящены русской тематике. Ранняя повесть «Няня», впоследствии напечатанная под названием «Осенние мухи, или Женщина из прошлого» (Les Mouches d’automne, ои la Femme d’autre fois, 1931), хотя и написана по-французски, по стилю близка эмигрантской прозе бунинского образца. Она проникнута ностальгией по дореволюционной пасторальной жизни в дворянских поместьях, описывает крушение привычного уклада, отъезд из охваченной революционным безумием России и трудное бытие на чужбине. Революция и изгнание становятся фоном в романе «Дело Курилова» (L’Affaire Courilof 1933), написанном в форме мемуаров революционера-террориста, окончившего свои дни в эмиграции в Ницце. Книга «Дело Курилова» дискредитирует большевизм, подчеркивая жестокость и насилие, не оправданные никакой возвышенной целью. Однако, как и на протяжении всего своего творческого пути в целом, Немировски прежде всего интересуется человеческим характером, проявлениями личности в экстремальных условиях, в ее цели отнюдь не входит создание исторического или политического повествования, хотя она и читает многочисленные документальные источники, в частности мемуары Льва Троцкого «Моя жизнь» (1930). В позднем полуавтобиографическом рассказе «Колдовство» (Le Sortilège, 1940) Немировски прекрасно воссоздает почти чеховскую атмосферу, царящую в киевском доме, где она нередко гостила в детстве.

Но в большинстве ее произведений изображены быт и нравы французских обывателей. С безудержной иронией Немировски живописует их ограниченность, бездуховность, ханжескую мораль, заключающуюся в соблюдении лишь внешних норм приличия. В этих произведениях она развивает жанр французского реалистического буржуазного романа, ранним примером которого в ее собственном творчестве является «Недоразумение» (Le Malentendu, 1930). Для ее подхода характерен социальный детерминизм и совмещение двух точек зрения: как иностранка она воспринимает французское общество словно со стороны, подмечая детали, которые, возможно, ускользнули бы от внимания французов, и подает их в гротескном, утрированном виде; но в то же время она маскирует свой «иностранный взгляд» за повествованием, демонстрирующим не только безупречное соблюдение законов стиля и языка, но и свободное владение приемами, почерпнутыми из французской литературной традиции.

Мотив нравственного упадка, алчности, власти денег, ненормальности семейных отношений, присутствующий практически во всех произведениях писательницы, разрабатывался и в современной ей французской литературе, например, в романе Франсуа Мориака «Клубок змей» (Le nœud de vipères, 1933), который произвел сильное впечатление на Ирэн Немировски. За описанием быта и нравов в романах Немировски стоят размышления об истории и судьбе Франции. Например, в романе «Осенние огни» (Les feux de l'аutоmnе, 1941–1942) она показывает, как фальшивые ценности, культ материальных благ, погоня за роскошью и развлечениями, характерные для двадцатых годов, привели к поражению Франции во Второй мировой войне.

Помимо французов среди персонажей Немировски в тридцатые годы встречаются предприимчивые аморальные иностранцы, «безродные космополиты», многие из которых наделены чертами Давида Гольдера. В романе «Властитель душ» (Le Ма tre des mes, 2005)[3] врач-шарлатан Дарио Асфар олицетворяет для благополучия Франции угрозу, которую представляют собой иммигранты. Напечатав роман в журнале правого толка «Грингуар», Немировски подлила масла в огонь набирающей все большую силу ксенофобской риторики.

Мотив невозможности полной ассимиляции будет развит Немировски в романе «Собаки и волки» (Les Chiens et les loups, 1940), который содержит неожиданное для нее описание еврейского погрома. Две переплетающиеся сюжетные линии связаны с изображением двух ветвей семьи Синнеров, одна из которых живет в бедном гетто, очевидно, в районе Подола, а другая — в фешенебельном квартале Киева. Находясь в Российской империи, двоюродные братья Бен и Харри как будто принадлежат к диаметрально противоположным мирам. Однако после эмиграции в Париж между ними обнаруживается больше общего, чем это казалось на первый взгляд. В глазах европейцев они оба одинаково презираемые чужаки и похожи друг на друга, как двойники.

Несмотря на успех у французских читателей и связи в элитарных кругах, Ирэн Немировски вскоре пришлось на себе испытать, что значит быть иностранцем во Франции, где к инородцам (и иноверцам) относились в предвоенные годы со все меньшей терпимостью. В 1935 году, заручившись поддержкой сенатора Леона Берара, несколько раз занимавшего пост министра юстиции, семья Эпштейнов подает прошение о получении французского гражданства. Но, несмотря на многочисленные обращения и ходатайства влиятельных лиц, Ирэн и Мишель вплоть до 1939 года неизменно получают отказ. Гражданство предоставляют только родившимся во Франции дочерям. Тем временем политический климат в стране все ухудшается. В 1938 году до Парижа доходят слухи о еврейских погромах в Германии и Австрии, одновременно в самой Франции все громче раздаются призывы положить конец натурализации иностранцев еврейского происхождения. В мае появляется первый государственный декрет, в котором опасения по поводу национальной безопасности Франции напрямую связываются с «постоянно возрастающим числом иностранцев», проживающих на ее территории. Ирэн не остается глуха к этим первым предупреждениям. Одновременно с тщетными попытками получить гражданство она решает принять католичество и 2 февраля 1939 года вместе с Мишелем и дочерьми проходит обряд крещения в капелле Сент-Мари 16-го парижского округа. Учитывая условия, в которых это крещение состоялось, вряд ли стоит сомневаться в истинных мотивах Немировски. Во всяком случае, ее дочь впоследствии не раз подчеркивала, что решение обратиться в христианство было связано с желанием ее матери лучше интегрироваться во французское общество.