Бал. Жар крови - [28]

— Я уехал, чтобы закончить в Париже образование: нельзя же предлагать руку и сердце тринадцатилетней девочке. Уезжая, я говорил себе, что вернусь через пять лет и сделаю ей предложение, но она вышла замуж в семнадцать. Ее мужем стал один добрый малый, гораздо старше ее. Она готова была выйти за первого встречного, лишь бы покинуть дом мачехи.

— В последние годы, — сказала Элен, — она стала настолько скупой, что у нас с сестрой была лишь одна пара перчаток на двоих. Когда мы шли в гости, нам приходилось надевать их по очереди… Но мачеха устраивала так, чтобы наказывать меня каждый раз, когда мы готовились к выходу, и перчатки надевала ее дочь. Это были красивые лайковые перчатки! Мне очень хотелось иметь такие перчатки, и поэтому мысль о том, что после замужества у меня будет своя собственная пара, заставила меня сказать «да» первому же претенденту, которого я совсем не любила. В молодости иногда делаешь такие глупости…

— Я был очень огорчен, — продолжал Франсуа. — Когда я увидел прелестную молодую женщину, в которую превратилась моя маленькая подружка, я по уши влюбился… Она, со своей стороны…

Он замолчал.

— Ах, как они краснеют! — закричала Колетт, хлопая в ладоши и попеременно указывая то на маму, то на папу. — Ну же, рассказывайте все до конца! Роман начался именно тогда, не так ли? Вы открылись и поняли друг друга. Он уехал с камнем на сердце из-за того, что ты не была свободна. Он хранил верность и ждал, а когда ты овдовела, он вернулся и женился на тебе. Вы жили долго и счастливо, и у вас родилось много детей.

— Ну да, именно так, — сказала Элен, — но, боже мой, сколько было до этого тревог, сколько слез! Казалось, ничто не складывается, совсем нет выхода! Как же давно все это случилось… Когда мой первый муж умер, ваш отец был в отъезде. Я думала, что он забыл меня и уже не вернется. В молодости мы так нетерпеливы. Каждый потерянный для любви день повергает вас в отчаяние. Но в конце концов он возвратился.

За окном совсем стемнело. Я встал и закрыл массивные ставни из крепкого дерева, которые в тишине издали скорбный и жалобный звук. От этого стона все вздрогнули, и Элен сказала, что пора собираться домой. Жан Дорен покорно поднялся и пошел в мою спальню за дамскими пальто. Я услышал, как Колетт спросила:

— Мамочка, а что стало с твоей сводной сестрой?

— Она умерла, моя радость. Помнишь, семь лет назад мы с отцом ездили на похороны в Кудрэ, в Невер? Это и были похороны нашей бедной Сесиль.

— Она была такая же злая, как ее мать?

— Она? Да нет же, бедняжка! Не было более доброй и услужливой женщины. Она меня нежно любила, и я ее тоже. Мы жили как настоящие сестры.

— Странно, что она никогда не приходила нас навестить…

Элен не ответила. Колетт задала еще вопрос, но и на него мать не дала ответа. Колетт настаивала, и наконец Элен сказала:

— Ах, это все было так давно! — И вдруг ее дрогнувший голос зазвучал странно и отдаленно, как будто она произносила эти слова в забытьи.

Жених принес пальто, и мы вышли. Я пошел провожать своих родственников. Они жили в симпатичном домике в четырех километрах отсюда. Мы шли по узкой и грязной дорожке: мальчики с отцом впереди, за ними жених и невеста, а мы с Элен позади.

Ей хотелось поговорить о молодых.

— Он с виду хороший парень, этот Жан Дорен, как ты думаешь? Они уже давно знают друг друга. У них есть все для счастья. Они проживут свою жизнь, как и мы с Франсуа, спокойно, достойно, в согласии… особенно спокойно… без потрясений, без бурь… Неужели так трудно быть счастливым? Мне кажется, что в Мулен-Неф есть что-то умиротворяющее. Я всегда мечтала о доме на берегу реки, чтобы просыпаться ночью в теплой постели и слышать журчание воды. Скоро у них появится ребенок, — продолжала она мечтать вслух. — Боже мой, если бы знать в двадцать лет, как проста жизнь…

Я распрощался с ними перед садовой оградой; ворота открылись с громким скрежетом, а закрылись, издав суровый низкий звук, похожий на гонг, который доставляет уху особое удовольствие, подобное тому, какое испытываешь, попивая старое бургундское в старинном замке. Дом оплели густые виноградные лозы, трепетавшие при малейшем ветерке. Но в это время года осталось лишь несколько сухих листьев, сквозь которые поблескивала в лунном свете железная сетка. Когда Эрары вошли в дом, мы с Жаном Дореном на минуту задержались на улице. Я увидел, как одно за другим зажглись окна гостиной и спален. Они озаряли ночь мирным светом.

— Мы можем рассчитывать на ваше присутствие на церемонии бракосочетания? — с беспокойством спросил жених.

— Ну а как же! Уже добрых десять лет я не пировал на свадьбе, — сказал я, припоминая все свадьбы, на которых мне довелось присутствовать: все эти бесконечные деревенские застолья, разгоряченные вином лица; молодых людей, взятых напрокат в соседнем городке вместе со стульями и настилом для танцев, пломбир на десерт, жениха, изнывающего в слишком тесных ботинках; но особенно вылезших изо всех щелей и уголков родственников, друзей, соседей, не видевших друг друга уже много лет и вдруг всплывших, как поплавки на воде; при этом каждый извлек из глубин памяти ссоры, истоки которых теряются во тьме веков, любовные истории и смертельную злобу, расстроенные и забытые помолвки, истории наследств и судебных процессов…