Бал на похоронах - [65]

Когда мы — Ромен и я — слушали Андре Швейцера в бистро на улице Верней, мы видели перед собой человека, который сломлен ходом истории и все же принимает его. Он понимал, что Де Голль избрал единственно возможный путь и что будущее его оправдает. Он понимал также, что это означает для него самого и для всего, что было ему дорого. Он принимал свою судьбу и ужасался ей… — Ну что ж, — говорил он нам, — жребий брошен. Шар судьбы докатится до конца. Обратного хода нет, потому что Генерал перешел на другую сторону. Он не просто стоит за отделение Алжира. Он отстаивает эту идею против тех, кто сражался за единство нации, и теперь преследует их от имени этой нации… Путь, намеченный Де Голлем, тем более жесток, что это крестный путь для волонтеров. Он призывает своих сторонников сражаться против всего, что было связано с его же именем, и рука об руку с теми, кто продолжает его ненавидеть…

— То, что гибнем мы, — это не самое страшное. Мы покинем наши земли, дома, кладбища, воспоминания. Этим можно пренебречь. Не мы одни — многих других в истории постигала та же участь. Но изощренная жестокость — возможно, это уникальный случай в истории — состоит в том, что мы бросаем на произвол судьбы тех, кто поверил нам и принял нашу страну как свою: сотни, тысячи, десятки тысяч Ахмедов будут страдать и погибнут по нашей вине, потому что мы, под предлогом самосохранения и строительства собственного будущего, предаем их и бросаем. Мы разорены — пусть. Мы будем жить в другом месте. Мы обесчещены, тоже согласен. Хуже другое: мы вместе и погибнем…

В бистро на улице Верней Андре Швейцер плакал. Мы гладили его по плечу, хлопали по спине, отводили глаза, чтобы дать ему справиться с собой: вскоре ему надо было лететь в Алжир, чтобы в последний раз побывать в Дар-аль-Мизане, где его родные печально сидели на чемоданах. Когда мы расстались с ним и вышли на улицу, Ромен сказал только:

— Он просто слишком сентиментален, я уверен.

Вот уже чего никто не мог бы никогда сказать о самом Ромене…

Через год, в конце весны, когда был подписан Эвианский договор, начался исход… За несколько дней от шестидесяти до ста тысяч «арки»[15], уцелевших в этой войне, должны были покинуть Алжир и уйти куда глаза глядят, а с ними — и миллион гражданских «черных ног», среди которых были и Швейцеры, навсегда покидали насиженные места.

Мы все хорошо знаем, что такое изгнание. Начиная с Адама и Евы, изгнанных из земного рая ангелом с огненным мечом, и до Скарлетт О’Хара (она же Вивьен Ли), вынужденной бежать из Атланты, преданной огню «синими мундирами» — войсками северян под командованием генералов Шермана и Гранта: это все одно долгое рыдание, передающееся из века в век. Никто не сказал об этом лучше, чем один наш старый виконт, бретонский меланхолик, патентованный соблазнитель и держатель гарема (но католик в душе), охотник до новизны ощущений, с сердцем, открытым настежь: «Порвать с реальным — ничего не стоит. Но как быть с воспоминаниями? При разлучении с мечтой сердце разбивается». Вот и Андре Швейцер: не сумев расстаться с мечтами, жил с разбитым сердцем…

Через четверть века после рассказанных им событий немало было пролито слез над одним из фильмов Сиднея Поллака — это был фильм «Прочь из Африки» с Робертом Редфордом и Мерил Стрип в главных ролях. Он был триумфально принят всеми без исключения. Это была история любви в стране масаев и львов, с великолепными картинами природы… В начале фильма голос за кадром вспоминал: «У меня была ферма в Африке…» В конце фильма осталась только могила, вооруженные солдаты и усталые львы. У зрителей на глаза наворачивались слезы и в горле першило… У Андре Швейцера тоже была ферма в Африке…

…Похоронная процессия медленно двигалась. Гроб Ромена уже был покрыт цветами, и в воздухе стоял аромат роз. Мимо меня двигалась, один за одним, толпа людей, прибывших — иные даже издалека, — чтобы проститься с ним этим угрюмым и холодным мартовским утром…

Передо мной теснился целый пестрый мир. Здесь были люди высокие и низкорослые, важные и скромные, богатые, в мехах и манто с бархатными воротниками, и бедные, робкие, не знавшие, как держаться в таком окружении.

Немного больше женщин, чем мужчин. И очень много незнакомых, о которых я спрашивал про себя с удивлением, даже с раздражением, что могло их связывать с Роменом. Все они вместе являли собой целую незнакомую мне сеть жизни Ромена, состоявшую из любви, дел, удовольствий, путешествий…

Я смутно вспомнил о тех, кого здесь не было и кто был Ромену небезразличен. Не было Молли, не было Тамары. Возможно, Тамара, ставшая почтенной старой дамой или, наоборот, спившаяся, живет где-нибудь в Украине или в России, в Киеве или Москве? Осталась ли она коммунисткой или примкнула к этому старому пьянчужке-либералу Ельцину? Не было и Артура Рубинштейна: он отправился к своему любимому Шопену несколько лет назад…

…Несмотря на все предупреждения Ромена, его похороны оказались вовсе не такими беззаботными, как ему бы хотелось. Метафизические пары ударили нам в голову: вот-вот сейчас, казалось, мы поймем главное. Неужели в жизни имеет значение только смерть, и мы просто безумцы, если думаем о чем-то еще? Конечно, безумцы! Но какими сильными и счастливыми безумцами бываем все мы в этой жизни! Все кончается смертью? Но пока ее нет, жизнь царит безраздельно благодаря этому вечно возобновляющемуся чуду забвения смерти…