Баклан Свекольный - [18]

– Ну ты, Бакланов, даёшь! Хоть сам-то понял, чего нагородил? Шо ты опять выступаешь? – Романченко постепенно закипает. – Чё ты пыжишься? Ирудицию, понимаете ли, показывает! – кривляется, вызывая общее хмыканье.

– Ерундицию, – Валя не может не съехидничать, когда Фёдор подвергается наезду.

– И на кой тебе это надо, а? – не успокаивается Романченко. – Умного из себя корчишь?

Примакова ни гу-гу. Чутьё подсказывает ей, что не стоит к Бакланову проявлять категоричность. После утреннего позора, давшего понять, что в грамматике она знает не всё, Зинаида Андреевна относится к Фёдору без прежнего недоверия. Остальные усердно распекают того, кого тот же Романченко по-детски обзывает «Федя выскочка – в ж…е кисточка».

Неизвестно, чем бы закончилась эта психическая атака, если бы не Леонид Нехемьевич Кацман, доктор наук, возраста преклонного, невысокий, щуплый, с чеховской бородкой и в очках с толстенными линзами. Он единственный в институте, кто носит бабочку вместо галстука.

Леонид Нехемьевич – из недобитых советской властью интеллигентов. Из тех, кто не только помнит диссидентов-шестидесятников, но и сам состоял в их числе. Человек бесконфликтный. Истину доказывает словами, убеждая собеседника логикой и аргументами. Говорит мало, но по делу.

До сего момента Кацман сидел задумчиво, ни во что не вмешивался, делая пометки на листках, разложенных на столе. Прокашлявшись, он негромко замечает:

– Я сам этих чисел не помню, столько лет прошло. Да и не уверен, что мы их в школе учили. Но, мне кажется, Фёдор прав.

– Да кто прав, Нехэмыч? Шо вы городите? – раздражённо, чуть не криком, отзывается доктор Цветин, по хамству мало уступающий кандидату наук Романченко.

– Виктор Васильевич, вы будьте так добры, выбирайте выражения, – не повышая тон, в меру ядовито пресекает Кацман, – и я вам не Нехэмыч, а Леонид Нехемьевич. И когда вы ещё игрались погремушками, я получил первое авторское свидетельство.

– Извините, – осекается Цветин, и далее – в прежнем духе. – Он же сам выдумал на ходу какие-то иероглифы и понтуется! (Новоиспечённый доктор наук не чурался молодёжной лексики.) Ведь ты же выдумал, Бакланов? Скажи честно! Выдумал?

Багровея в лице, Виктор Васильевич всё больше наседает на психику Фёдора. Стена равнодушия последнего выводит его из терпения. В ярости Цветин даже ломает авторучку, чему сам же удивляется:

– Тю!

Бакланов упорно игнорирует хамский наезд старшего коллеги, преспокойно выжидая, когда же тот достигнет предела собственного бескультурья. Куда там! Не дождаться! Останавливает Цветина только появление Маслаченко, потребовавшего:

– А ну, Федя, за мной!

Ну, скажем, подскакивать и бежать по любой команде – вовсе не в духе Бакланова, хотя и не подчиниться – значит накликать новые неприятности. В поисках наилучшей реакции на требование шефа Фёдор паясничает и, вставая смирно, прилагает к виску левую(!) руку, будто честь отдаёт:

– Есть, товарищ начальник!

Выйдя из-за стола и захватив огромный блокнот, строевым шагом направляется к выходу.

Маслаченко открывает дверь, останавливаясь в её створе и не реагируя на кривляния подчинённого.

«Видать, не до того, – думает Фёдор, – даже замечания не сделал. Чего у них там стряслось, если сам Бакланов понадобился?» – иронизирует он дальше, мысля о себе в третьем лице.

«Неужели про числа?» – осеняет его догадка.

На ум приходит и другая версия: Бакланов прекрасно владеет английским. Именно на этом языке проводится подавляющее большинство международных конференций, переговоров, по крайней мере, представителями тех стран, чьи языки не относятся к широко изучаемым.

Ну, с английским история отдельная. Ещё в школе Федя поставил цель выучить на память словарь Мюллера. И почти весь-то и выучил, чем приводил в восторг посвящённых: там-таки слов – тыщ семьдесят или больше. И до лампочки, что остальные предметы запустил. Зато с каким злорадством ставил в неловкое положение школьных «англичанок» и университетских преподов! Не любили они Федю и старались под любым предлогом сплавить его то на хозчасть, то на культурные мероприятия, лишь бы не торчал на занятиях да не выделывался. А нынче по части словарного запаса равных ему не находилось не то что в институте, но и чуть ли не в городе.

Только сейчас, наверное, даже английский отошёл на второй план. Сегодня в переговорах участвуют датчане. Для Феди это ключевое слово.

Со студенческих лет, вновь-таки, желая выделиться, Фёдор, кроме английского, учил датский. Самостоятельно учил, вопреки насмешкам однокурсников. Овладел им довольно сносно, хотя применения не находил. До сего дня. И тут, надо же, датчане! Живые носители языка Андерсена! Это же такой шанс! Может, раз в жизни! Надо выдавить из ситуации по максимуму, думает Фёдор на пути к директорскому кабинету.

Маслаченко спешно семенит. Со стороны это выглядит потешно – при его низком росте и нескладно коротких ногах. Следом за ним королевской походкой вышагивает Фёдор Михайлович Бакланов, аж целый младший научный сотрудник, где-то в неясном будущем кандидат экономических наук. Спина прямая, нос над ватерлинией, глаза насмешливо прищурены, губы тронуты мерзенькой улыбкой, на вид – победитель-триумфатор.