Бах - [16]

Итак, с трубкой, в модном камзоле, да еще со шпагой он бродил по городу. Времени ему на это хватало. Рабочая неделя органиста составляла всего пять часов в неделю. Два часа — воскресное богослужение, два часа — утренняя проповедь в четверг и один молитвенный час в понедельник.

В течение этих пяти часов он не только играл на органе, но и аккомпанировал школьному хору и небольшому оркестру.

Соответственно, репетировал с ним. Репетиции проходили в крайне напряженной обстановке. Бах, конечно, частенько бродил по улицам, но дело свое знал туго и не выносил халтуры, а школьники, занятые по горло гуманитарными науками, не находили времени на музыку. Бедные хористы изрядно намучались от недружелюбия нового органиста. Ему ничего не стоило сказать им что-нибудь обидное, а то и накричать. Его приводили в ярость дилетантизм и неряшливость во всем: от пения до внешнего вида.

Можно представить себе, как это происходило.

— Дисканты, у вас что, неурожай случился? Голодали полгода — пищите, как беззубая бабушка?

— Ну вот, полная гармония: и рожа помятая, и ноты.

— Вам не стыдно в таких панталонах в церковь заходить?

— Альты, вы петь пришли или мебель изображать? Нет, спасибо. Лучше уж молчите, пока вас не заменят.

— Тенора, не надо реветь, вы вроде бы люди, а не быки.

А может, говорил слова и похлеще. Не зря же на него постоянно жаловались за грубость и поведение, не подобающее служителю церкви.

Первые два года ему все сходило с рук. Его органные импровизации и прелюдии были настолько хороши, что люди из дальних предместий специально приходили послушать молодого музыканта. Даже подвыпившие мастеровые, проходя мимо церкви, останавливались, а девушки пытались проникнуть на хоры, посмотреть поближе, как местный виртуоз выплясывает соло на ножной клавиатуре.

Играл он еще чаще, чем шатался по городу. Особенно любил дневные часы, когда народ работал, а городские улицы словно вымирали. Тогда будущий классик с особым тщанием разбирал самые трудные пассажи и сочинял, подражая уважаемым мастерам.

Какими они были, самые ранние сочинения великого композитора?

Первый из биографов, И. Форкель, высказывался о юношеских опусах Баха весьма строго, называя их неудачными.

По его мнению, Бах, «как и все те, кто вступает на эту стезю без педагога, поначалу вынужден был пробовать свои силы в этом деле наобум, как получится. Беспорядочно пробегать по клавиатуре вверх и вниз или же перескакивать с одних клавиш на другие, хватая обеими руками все, что только можно взять десятью пальцами, и продолжать в таком духе до тех пор, пока волею случая не наткнешься на какое-нибудь созвучие, на котором вроде бы можно остановиться, — вот “художества”, которые роднят всех начинающих самоучек.

Если они и дальше будут действовать все таким же образом, из них выйдут, так сказать, пальцевые сочинители, “оседлавшие клавиатуру” (как говаривал Бах в более зрелом возрасте), не более того. То есть не музыкант будет предписывать своим пальцам, что им следует делать, а, наоборот, пальцы будут диктовать ему, что он должен занести на нотную бумагу. Но Бах недолго пребывал на этом ложном пути. Вскоре он почувствовал, что вечной беготней по клавиатуре и бездумным перескакиванием с одних клавиш на другие ничего не добьешься, что тут необходима упорядоченность и связность движения мысли и что для обретения этой упорядоченности нужно руководствоваться какими-то указующими вехами. Таким руководством стали для него скрипичные концерты Вивальди, которые в ту пору как раз только что вышли из печати».

Но не один Вивальди, бывший всего на семь лет старше, служил образцом Баху. С неменьшим тщанием юный Себастьян штудировал партитуры Брунса, Райнкена. Особенно он ценил датчанина Букстехуде. Сочинения последнего, замешанные на датских интонациях и проникнутые вольным воздухом ганзейского города Любека, звучали в патриархальном тюрингском Арнштадте, мягко скажем, странновато. Настоятель, проходя по пустому храму, нет-нет да и вздрагивал от какого-нибудь особенно терпкого созвучия. Подняв голову, долго вглядывался наверх, где на хорах виднелась спина органиста, и пожимал плечами. Иногда он даже, сердито сопя, поднимался на хоры и спрашивал: нельзя ли играть поспокойнее, и, получив в ответ невразумительное мычание, спускался, а вслед ему вновь неслись диковинные созвучия.

Но каким бы непривычным и жестким ни казался обывателям стиль Баха, благодаря постоянно звучащей музыке, Новая церковь стала весьма многолюдна. Настоятелю это нравилось, и он закрывал глаза на недостаточно кроткий нрав своего органиста.

Однако в августе 1705 года произошло нечто, совсем неподобающее. Из протокола консистории города Арнштадта вырисовывается такая картина.

Поздно вечером господин органист шел, как обычно покуривая трубку, мимо главной площади города. Напротив ратуши лежала старинная каменная плита, называемая Длинным Камнем. Это был символ самоуправления города Арнштадта. Нагреваясь за долгие летние дни, он привлекал любителей вечерних посиделок. И сейчас на нем расположилась группка хористов, галдящая, будто стая воробьев. Бах присмотрелся — компания состояла из самых отъявленных нерях и бездарей, люто ненавидящих его за постоянные придирки и упреки. Он хотел свернуть в переулок, но в последний момент передумал. Насупившись и сжав покрепче рукоять шпаги, двинулся прямо на них. Они замолчали. Один из них, прыщавый фаготист Гайерсбах, держал в руках толстую суковатую палку. Себастьян поравнялся с сидящими, и в тот же момент фаготист вскочил и, задыхаясь от ненависти, прошептал: