Багровое око - [23]

В хижине старухи остро, горько и пряно пахло от всевозможных сухих трав и многочисленных мазей и притираний, хранящихся в мешочках из змеиной кожи, отличающихся друг от друга узором и цветом.

Киммерийца устроили в углу, на ворохе мягких шкур. Поскольку никто из членов племени не выразил ему явных знаков гостеприимства, Шумри ночевал в этой же хижине, позаимствовав у неподвижного спутника пару шкур. Дни же он старался проводить подальше от хижины и ее хозяйки, внушавшей ему невольный страх своими пронзительными глазами.

Неожиданно для себя немедиец полюбил то, к чему не вмел склонности прежде: ставить силки на зверя, ловить руками рыбу в ручье, забираться в поисках сладких медовых сот на самые высокие деревья. И получалось у неговсе не хуже, чем у коренных обитателей джунглей. Каждый вечер он приносил женщинам племени то тушу антилопы, то полную корзину рыб, то груду крокодильих яиц — и с полным правом принимал участие в общих трапезах.

Но не только возросли его навыки охотника, добытчика и старателя — он обнаружил в себе и другие новые и странные привычки. Так, прежде чем послать стрелу в зверя, он на миг вкладывал каменный наконечник в рот, словно уже ел пораженную и зажаренную добычу. А когда ему приходилось забираться в особенно густые джунгли, он привязывал себе на одежду кожу лягушки: став скользким, как это животное, он сможет легко впутываться из самых цепких и колючих кустов.

Как-то раз, раскачавшись на длинной и прочной лиане я перелетев с ее помощью через реку, Шумри с удивлением подумал, что еще пол-луны назад совершить такое для него было бы немыслимо. Что произошло с ним, с его телом, со всей натурой?.. Ему вспомнились последние слова девушки из племени озерного бога: «Ты станешь уметь все то, что умела Айя-Ни…» Неужели и впрямь ее нежная душа вошла в него при последнем выдохе, и все ее дикарские навыки, способности и предрассудки перешли теперь к нему?.. В это трудно было поверить. Поразмышляв основательно, немедиец усмехнулся: помнится, девушка сказала еще, что теперь ее дух устами Шумри будет разговаривать с Конаном. На это как раз и не похоже: по-прежнему он говорил с киммерийцем только в случае крайней необходимости. Нет, видимо, все его новые навыки и туземные привычки — результат гибкости и восприимчивости натуры, изменившейся и приспособившейся, чтобы выжить.

Конан на молчание отвечал таким же молчанием. Только в первый вечер того дня, когда четверо дюжих туземцев перенесли его из пироги в хижину старухи, он обратился к немедийцу, с видимым усилием выдавливая из себя слова.

— Пошли кого-нибудь из них в племя Ба-Лууун. Дай им побольше золота. Пусть разыщут Айя-Ни и скажут ей, что я ранен и что я зову ее.

Шумри отвернулся. Он до сих пор не сказал киммерийцу, что племени Ба-Лууун больше не существует. Но когда-то это сделать все равно придется. Не поворачиваясь, он ответил:

— Айя-Ни нет больше Никого из них больше нет. Конан не произнес ни звука, и немедиец, не в силах делить с ним это молчание, бросился вон из хижины и бродил по джунглям до глубокой ночи.

Каждый вечер старуха-знахарка с помощью Шумри и одного из туземцев осторожно приподнимала тело Конана и переворачивала на живот. Она втирала очень вонючую, похожую на деготь, мазь в какие-то видные ей одной точки на шее, плечах и пояснице варвара. Затем плавными движениями, не касаясь тела, водила ладонями вдоль его спины — вверх и вниз, справа налево, по кругу. При этом она пела. Неожиданно звонкий и сильный для ее возраста голос выводил звуки, то быстрые, резкие и яростные, то нежные, похожие на колыбельные напевы, которые поют своим младенцам все матери на свете. В этом заключалось все лечение. После песни и взмахов ладоней киммерийца снова осторожно переворачивали на спину и оставляли с самим собой.

Дня через три, когда знахарка, окончив очередной сеанс лечения, оставила раненого в покое, Конан снова заговорил:

— Дай мне мой кинжал, Шумри.

Немедиец отрицательно покачал головой. Он был готов к такой просьбе. Тело Конана было полностью неподвижно ниже пояса, руками же, шеей и головой он шевелить мог, хотя и с большим трудом. Возможно, для того, чтобы пронзить себе сердце, сил у него не хватит, но перерезать острым туранским лезвием горло — с этим справится и совершенно лишенный сил человек.

Конан прикрыл глаза. Если бы немедиец знал, сколько раз за день он мысленно сжимал в ладони верную, крепкую рукоять и с наслаждением погружал узкое лезвие между ребрами в левой стороне груди! По тысяче раз убивал он себя мысленно и днем, и бессонными ночами.

О Кром! Последнее священное право, которое даровал ты своим детям, право самому уйти из жизни, если нельзя продолжать ее дальше так, как подобает воину, — отнято у него злосчастной судьбой.

Когда-то Конан слышал, что очень далеко на востоке, за загадочным Кхитаем, живет народ юки, чьи воины умеют уходить из жизни при любой ситуации, даже будучи связанными по рукам и ногам. Кажется, они Прокусывают себе языки, сглатывают кровь — так, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул и враг ни о чем не смог догадаться — и умирают спустя недолгое время от потери крови. Великое и мужественное искусство! Но обучают ему с ранних лет, путем долгих тренировок на животных…