Багдадский Вор - [46]

Они маршировали по широкой аллее, которая вела во дворец халифа; маршировали неуклюже – будучи мужчинами, рожденными и взросшими на спинах коней, – но твердо. Громкий призыв рога из слоновой кости пронзал воздух; он повторялся от отряда к отряду; и тотчас они разделялись на три колонны. Одна колонна направилась на запад, чтобы отрезать защитников, если они попытаются отступить или сделать вылазку. Вторая колонна прикрыла фланг у огромного сада, который окружал дворец, устроила живую платформу и лестницу с помощью своих крепких щитов из кожи буйвола; воины вскарабкались на стену и спрыгнули на другую сторону. Третья колонна, составленная из отборных маньчжурских ударных войск, великанов по размеру и силе, направилась прямо к стальным передним воротам. Они поддались под массивными толчками, как будто были сделаны из хрупкого стекла, и страх охватил дворцовых слуг, рабов и евнухов, которые, услышав новости о монгольском нападении, собрались здесь, чтобы дать бой.

Они убежали, побросав оружие, с бешеными криками, давя, давя, борясь, убивая друг друга в безумной спешке отступления. Море черных, коричневых и белых рук безумно, бесполезно наносили удары; голоса ревели в неповиновении, другие голоса умоляли о пощаде; слышались бешеные крики, когда монголы пустили в ход копья, тела падали и исчезали в общей давке.

Личная охрана халифа, состоявшая из благородных арабов, сплотилась. Воины храбро сражались. Но монгольская орда смахнула их в сторону одним презрительным жестом – и убила их тем же жестом! На зубчатых стенах несколько караульных попытались сопротивляться. Их скинули вниз, схватили и пронзили копьями.

Монголы наводнили дворец.

Слишком поздно халиф понял вероломство монгольского принца. Сначала, как и городские караульные, как багдадские граждане, поднятые ото сна, он думал, что это только обычный бунт бедуинов, пустынных жителей. Слишком поздно он все понял, оставшись с горсткой солдат и принцами Индии и Персии, – бедный человек, его дух жаждал битвы, но его плоть явно была слишком велика, – и халиф бросился в комнату монгольского принца, чтобы заставить его заплатить за вероломство жизнью.

Слишком поздно!

На лестнице они встретили авангард захватчиков; все услышали ироничный приказ, который монгольский принц отдал своим воинам, выйдя из комнаты:

– Не трогайте их. Ибо, что касается халифа, я содрогаюсь от кощунственной мысли об убийстве моего будущего тестя. Что касается потомка важных индостанских богов и персидского вместилища для жира, что ж… – Он рассмеялся. – Прежде чем их убить, я запрягу их как коней в мою колесницу победы завтра, когда я с триумфом проеду по улицам Багдада!

К чести перса, нужно сказать, что, несмотря на его страх, он разразился потоком оскорблений, называя монгола всеми дурными именами, которые вспомнил:

– Предатель! Свинья! Монгольский варвар с собачьим лицом! Продавец свиной требухи! Потомок обезьян!

И так далее. Монгол не стал прерывать его. Он подождал, пока нехватка воздуха не заставила перса остановиться. Затем он улыбнулся.

– Ты храбрее, чем я думал, о огромная сосиска! – ответил он. – Хорошо. Твои завтрашние пытки будут длинными, новыми и изысканными, чтобы я посмотрел, насколько ты храбр! Вы двое добавите радости свадебному празднеству, когда вас сварят в масле.

Затем, согласно его приказу, монголы утащили пленников, а принц вернулся в свою комнату, закрыв дверь.

Снаружи донеслись пронзительные крики и вопли, когда монгольские мечи принялись за свою мрачную работу.

Принц улыбнулся. Затем нахмурился. Он хотел остаться наедине со своей гордостью и мыслями. Поэтому он закрыл окно и тяжелые железные ставни. Шумы снаружи стихли. Только смутная память о звуках осталась в скользящих, вибрирующих воздушных волнах – то были шумы очень тихие, очень далекие, совсем не похожие на эхо битвы и смерти.

Теперь в комнате повисла завеса непроницаемой, удушливой тишины. Сокрушительной, нечеловеческой тишины.

Несколько секунд принц стоял практически неподвижно, мысли сверкали и вертелись в его мозгу, покрывая глубокими морщинами желтую, суровую дьявольскую маску, в которую обратилось его лицо.

Затем он подошел к скамеечке, на которой лежал сверток, узкий, квадратный, завернутый в императорский желтый шелк с вышитым драконом с пятью когтями. Он снял ткань, вынул дюжину крошечных, очень тонких табличек из изумрудно-золотого, прозрачного нефрита, инкрустированных золотом и покрытых мандаринскими иероглифами. Эти таблички были родовыми табличками его клана, история которых уходила в тусклые туманы древности, когда его предки еще были дикими пастухами у берегов озера Байкал в Центральной Азии. Поколение за поколением, век за веком, победа за победой (случались и редкие поражения, когда монголов отбрасывали обратно в степи, чтобы они снова вырвались вперед поколение спустя с обновленной силой и дикостью), поколение за поколением история его клана отпечатывалась золотом на гладких нефритовых табличках.

Принц поклонился табличкам – медленно, со всеми надлежащими церемониями. Он наполнил бронзовую чашу черной ладанной пудрой, поджег ее и посмотрел, как ароматный дым свивался в опаловые спирали. С потолочного светильника падал вниз желтый луч света, пронизывая его лицо так же четко, как нож, подчеркивая выступающие скулы, косые, узкие глаза, тонкие губы, подчеркивая каменную безжалостность его черт и какое-то странное, неуместное напоминание о духовном экстазе. Принц посмотрел в дым ладана. Сквозь вьющийся душистый дым он различал зеленый блеск своих родовых табличек; видел там свою цель и цель своего народа – кроваво-красные, волнующие каракули, покрывающие историю всего мира.