Баг - [4]

* * *

Голова моя покатилась с плеч долой, свет померк, звезды сделали последнее па и унеслись хороводом куда-то в бескрайнюю перспективу сходящихся линий естества, а я остался. Вернее, на месте меня осталась в мире дыра, пустота, незаполнимая брешь, в кою медленно засасывалось сущее, будучи не в состоянии зарастить сие свидетельство неутоленной жажды жестокости. Чей-то голос в пустоте рассказывал бесвкусную историю о добром милиционере и дебиле-соседе. Глупостью было верить в то, что жизнь вечна, или хотя бы в то, что она существует. Мир несло к чертям собачьим, и танец на гробах был единственным стоящим поступком - прощальным широким жестом ментального целомудрия. Вспыхивали точки в пространстве... Ах, как жаль, что меня нет и некому описать восхитительную красоту точечной симфонии, грациозность единственных в этот момент маленьких искристых свидетелей равнодушного протяжения пространства, символизирующего обобщения, рождающего выводы. Безмятежность - крайняя степень отчаяния, не так ли... Если вы не согласны, прополощите свои убогие мозги в унитазе и вывесите их сушиться у окна с видом на вонючий двор с песочницей и помойкой. Ах, вам 45 лет? Простите. Не откажете ли тогда в удовольствии дать вам пинка; не будете ли вы так любезны освободить меня от созерцания вашей неудобоваримой морды, ибо у меня не вызывают приятных ощущений позывы рвоты, возникающие от лицезрения вашего напряженного фасада, покрытого не очень толстым, но очень заметным слоем крем-пудры. А слышали ли вы когда-нибудь о точках в пространстве? А откуда вы вообще взялись в этом мире, который, неизвестно, существует ли где-либо, кроме ваших снов? А ведь мы несемся в некой враждебной черноте со скоростью три тысячи км/сек. Боже, кто это выдумал!!! Я люблю тебя, я один, не покидай меня. О, как мы бескрайни; о как мы несущественно мизерны..; как мы... своеобразны! Кто мы??? А-а-а!!! Кто мы??? А-а-а!!! КТО МЫ??? А-а-а-а-а!!! К-Т-О М-Ы??? - Прекратить истерику! Это все просто избыток отрицательной энергии. Это оригинальничанье, бумагомарательство, это, в-общем, бесталан-... " Получай, падла! Ты тут еще мне!" И голос заглох, захлебнулся, умолк, когда в глотку, рождающую его, был загнан обломок кирпича. Что он знал (голос) о том, кто он, и что правильно, а что нет, ибо не существует этих птиц в РЕАЛЬНОМ мире, там все здесь, там всегда все правильно. Там ветер не бывает встречным, а тьма враждебной. Там есть даже свой Чикатилло. Единственное, чего там нет, это морали, и поэтому нет низости. О, кто выдумал такой черный космос?!? Будь ты проклят, человек, со всеми своими машинами и интеллектами; старая злобная заводная игрушка! О, моя голова, как мне теперь встретиться с тобой; мы за миллионы миль друг от друга, и каждую секунду расстояние между нами увеличивается на порядок... Я разбазарил свой мир этим поступком. Уйдя в монахи не по зову сердца, не по вышнему велению, но лишь для того, чтобы иметь возможность взобраться на Гору, я аннулировал все пути к отступлению, оголил тылы. Это было необратимым. Стремление взобраться на Гору и узнать в конце концов, что же скрывает вечная шапка облаков на вершине, какой секрет, какие возможности, властвовало над жителями не только нашей округи. Многие прихожие люди, прознавшие про Гору и распаленные слухами о, якобы, скрывающейся на вершине тайне вечного счастья, надевали ритуальные красные тоги, покупали специальные кеды и уходили на Гору. Конечно же, каждый из них надеялся оказаться удачливее других и вернуться, а мы, местные, конечно же знали, что обратного пути с Горы нет, ибо, раз ступив на склон, человек неуклонно двигался только в одном направлении - вверх. Такова была таинственная особенность нашей Горы. И только монахи могли возвратиться; правда, сделал это лишь один из них, в незапамятные времена. Вернувшись, он первым делом снял и сжег свою красную тогу, неделю отъедался, затем занял у каждого из жителей по небольшой сумме денег и уехал в город учиться. Из его скупых рассказов явствовало, что видел он там многих ушедших ранее. На вопрос же, почему другие монахи не возвращаются, подобно ему, пасмурнел и ворчливо отвечал: " Не хотят, Гора за сердце держит, не отпускает..." Итак, мне предстояло пройти обделку, тренировки, репетицию, монаший гон и посвящение. То есть, через три месяца я мог идти. Всякий когда-либо ждущий поймет мое нетерпение. Не три месяца, казалось, прошло, но три жизни до того дня, когда мне вручили, наконец, кеды, настоящие, "господни". Склон туманно маячил в дрожащих струях нагретого воздуха. Но я-то знал, что именно там проходит граница. Что не просто расстояние в 200 метров отделяет меня от первых валунов среди песочных насыпей и чахлых кустиков чертополоха, а соприкосновение с однонаправленным пространством другого мира.., хотя тот вернувшийся монах говорил, что даже мира, как такового, там нет, в есть, якобы... тут он обычно замолкал и тупо мигал глазами, не в силах выразить то, что видел "там". Но я-то убежден, что всяк видит по-своему. Ибо, если нет там мира, то где же он пробыл почти год? Как ходил, как и на что смотрел? Другое дело, что тот мир был не для его восприятия. Занятый своими мыслями, увязая в песке почти по щиколотку, я не заметил, когда миновал границу, а оглянувшись, узрел перед собой склон горы, идущий наклонно вверх. Бросив взгляды влево, вправо, я увидел ту же картину и, повинуясь внезапной слабости в ногах, присел на минуту прямо в песок. Вот оно, наконец-то! Теперь лишь жажда и стремление будут вести меня по пути жизненному, на коем, в бреду да жару, найду свое счастье, али нет, бог ведает. А сам путь обещал быть интересным, ибо теперь уже разглядел я невдалеке от себя останки человеческого скелета, кости и череп. Вытряхнув из него песок, я долго смотрел в пустые, темные глазницы... ...он вошел в избу нагло, по-хозяйски. Уселся на хрястнувший стул и, тряхнув головой, принялся крепко, с растяжкой пудрить мне мозги своим куцым мировоззрением. Закончил он тем, с чего следовало бы начать: - Ты того бы, не брал с собой девку; это ведь я пока прошу. А не то и пощекотать могу легонько - мало не покажется. Как ему объяснить то, что для меня было элементарным. Во-первых, не нужен он ей; как навозник соколу; во-вторых, что своими глупыми требованиями он срывает возможность совершения величайшего эксперимента по отгадке тайны Горы; ведь для сего требуется пара: он и она, а других добровольцов среди девушек округи я так и не нашел; ну и в-третьих, разве для нее скучная жизнь замужней бабы за этаким колуном. Сразу видно, что она особенная, стремление в ней так и рвется наружу, требуя воплощения. Да и мы с ней обо всем договорились уже... Я с отвращением разглядывал его рубленое лицо, бугристое тело, крепкие руки землепашца, и вдруг понял, что другого выхода нет: я должен его убрать. Быстро встав, я деловито вытащил кинжал и, обратившись лицом на юг, резанул его по шее. Кровь... ...я вздрогнул и выронил череп, больно стукнувший меня по костяшке плюсны. Горячий песок обжигал ноги даже сквозь кеды. Передо мной расстилалась равнина, уходящая за горизонт, покрытая лесами, полями, перелесками, деревнями. Облака мирно плыли сахарной чередой в небесной купели; мировая люлька тихо, безмятежно покачивалась на подвесках бытия. Я был высоко на горе, почти посередине склона, и почему-то не удивлялся сему. Чуть ниже меня на уступе из камня стоял молодой монах в красной тоге, подпоясанной золотым шнуром. Сложив руки на груди, он спокойно глядел вдаль, а я созерцал его худые лопатки, каштановые волосы, гривой разбросанные по плечам, всю его гармоничную фигуру. Прошло минут двадцать. Внезапно он вышел из своего оцепенения, повернулся ко мне и молвил: "Здравствуй, Эд!" Его глухой, с хрипотцой, голос, показался мне знакомым. - О, нет, нет, - сказал он, - до нашей встречи еще 10 минут, - и указал мне на что-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел избу, где раньше, лет двадцать назад, жила Пелагея, а теперь останавливались прохожие люди. Мне пора было войти в избу, но я все как-то не решался. Нехорошее предчувствие овладело мной, тоскливое и непонятное. Ну, да что я, черт возьми! Возьму и войду, чего бояться! Прямо так и скажу! Я уверенно прошел через прихожую в горницу, увидел его, кивнул, может быть слишком по-хозяйски уселся на хлипкий стульчик и принялся обстоятельно разъяснять причины, по которым, ну никак не могло быть по его желанию. Говорил о том, как тяжко приходится нам, когда плохие урожаи, и солнце палит месяц, и нет ни капли дождя. Как приходят чужие и уводят наших девок. А напоследок слегка припугнул, мол, не оставишь ее волей, так неволей заставим, найдем управу. И незаметно пощупал свой топор именной под рубахой за поясом. Он не изменился в лице никоим образом, его ясные глаза смотрели прямо и решительно. Подумав и, видимо, приняв какое-то решение, он встал, вдруг выхватил кинжал, и я почувствовал в ту же секунду острую боль в шее, а затем онемение, растекающееся от горла по груди и спине вниз, к ногам. Завертелось окружение: пол, потолок, стены; звезды брызнули во все стороны из центральной точки - символа безграничной боли - в густом дегте мировой черноты. С усилием закрыв пустые глазницы, я услышал свой голос: