Бабы, или Ковидная осень - [10]

На столе осталась лежать раскрытой карта Нины.

Усевшись на стул, Катя направила на нее успевший нагреться металлический абажур загодя включенной лампы.

Нине было даже больше, чем она предполагала. Через восемнадцать дней у нее был юбилей – сорок пять.

Судя по возрасту детей, брак с этим ушастым горе-блядуном, возможно, был не первым. Зато, как уверила себя Нина, счастливым.

«Вот зачем они все так думают? Заставляют себя так думать!» – негодовала взвинченная после общения с Василием Павловичем Катя.

«Неужели она не понимает, что сцена, на которой ей якобы посчастливилось выбить себе крошечный клочок, это всего лишь тюрьма?

Расфуфыренные примы, скрывающиеся от публики в закрытых частных клиниках, приговорены к пожизненному. Они не имеют права на чувства и поступки, которых не ждет от них публика. А если вдруг рискуют опрометчиво их обнажить, это тотчас становится всеобщим достоянием. Жить, чтобы казаться, чтобы соответствовать! А такие, как Нинка, надышавшиеся пыльной пудры от париков статистки в задних рядах, добровольно идут мотать свой срок, да еще и грызутся меж собой за это право».

С левой, противоположной от кабинета дежурного врача стороны коридора послышались шлепки.

Катя, потерев затекшую шею, заставила себя повернуть голову.

Плетущаяся по коридору была в резиновых тапках на босу ногу.

Она сразу узнала Бекмамбетову, та лежала в их отделении уже вторую неделю.

Бекмамбетовой – полной, неважно говорящей по-русски, удалили матку.

У нее были диабет, панкреатит и чего-то там еще (от усталости не смогла сразу вспомнить Катя)…

За Бекмамбетову хлопотали, возможно, даже заплатили врачам – Блатная болтала, что та служила прачкой в доме какого-то замминистра.

Придерживая рукой низ живота, Бекмамбетова остановилась и стала сверлить Катю своими темными, выпученными, как у коровы, глазами. Затем потыкала свободной рукой в живот.

– Ба-а-лит… – В ее глазах застыли колючие слезы.

– Где у тебя болит? – нахмурилась Катя.

Вечером, как она и без записей помнила, больная получила два антибиотика и внутримышечное обезболивающее.

– А, та-а-м…

Катя глядела на пятнистые велюровые лосины и удивлялась тому, что кто-то додумался сделать из некогда популярного и в ее средневековье принта модель такого большого размера.

Переведя взгляд на отличного качества майку с большим красным сердечком посредине, Катя отметила на белом хлопке заметные не отстиравшиеся буроватые пятна – от кофе или красного вина.

– Ба-а-ли-ит, – продолжала поскуливать Бекмамбетова.

Здесь постоянно жаловались на боль.

При вынужденном отсутствии любых других забот болезнь и, как ее следствие – боль, часто становились единственным, чем жили здесь женщины.

Счастливым или наивным, как эта Нина, надежда на скорое воссоединение с любимыми давала силы, жизни одиноких и неустроенных, напротив, болезнь придавала какой-то понятный смысл.

– Ладно, – почесав ручкой за ухом, пробурчала Катя, – до процедурной-то дойдешь?

Всадив в мясистую попу еще одну дозу обезболивающего и сунув в ее пятерню полтаблетки феназепама, Катя, тщательно вымыв руки и старательно игнорируя причитания Бекмамбетовой на неизвестном языке, довела больную до палаты.

– Ложись спать. Утром врачу расскажешь, где у тебя болит, – сухо уронила она в сторону пятнистых лосин.

Поясница еще сильнее заныла.

Прежде чем вернуться на пост Катя зашла в сестринскую и взяла со стола забытый там ключ от туалета для сотрудников.

В туалете висел спертый дух старой канализации, хилые лампочки едва горели, а допотопные, с бачком на стене унитазы хронически подтекали, как когда-то в училище. В бюджетах на ремонт здания места общего пользования для рядовых сотрудников значились в конце списка, и денег на них никогда не хватало.

Не успела она натянуть штаны, как в кармане переливом арфы растрезвонился мобильный.

Был первый час ночи. Звонил сын.

– Мам, тут тетя Ира твоя с третьего сейчас приходила! – слишком бодрым для разбуженного человека голосом отрапортовал он.

Выйдя из кабинки, Катя обессиленно прижалась к стене.

– Мам, ты меня слышишь?

– Слышу… Пьяная?

– В сосиску, – хмыкнул сын.

– Не смей так говорить о взрослых людях! – прошипела она и тотчас возненавидела себя за ненатурально-категоричный тон, каким часто говорила с ней мать.

– Короче говоря, – пропустив мимо ушей ее замечание (что, увы, вошло у него в привычку), продолжил сын, – она на весь подъезд вопила, что ей сейчас нужно где-то побыть, и рвалась к нам в квартиру! Я ее не впустил, сказал, что давно сплю и мне завтра в школу.

– Ну… и правильно сделал, – выдавила Катя. – Спокойной ночи.

Соседке с нижнего этажа – единственной, с кем Катя сумела сблизиться в родном средневековье, – давно было начхать не только на окружающих, но и на себя.

Только выйдя из туалета, Катя сообразила, что завтра суббота, неучебный день.

По дороге на пост Катя, не помня зачем, вновь зашла в сестринскую.

Блатная успела перевернуться на другой бок и теперь дышала в сторону стола приоткрытым полубеззубым ртом. Было душновато, к тому же пахло старым нечистым телом. Катя прошла к окну, и приоткрыв, набросила на винтик гребенку-ограничитель.