Бабушкино море - [20]
И вот видит бабка, что подступилось к окошку море и бьётся в окошко… Подхватила она ребят — и ползком на чердак. Твой папа, младшенький, Константин, был ещё годовалый. Да, видно, осмыслил, что смерть в дверки маткиной хаты стучится. Заплакал сердешный. А Иванушка и Катерина так и цепляются за материнский подол.
Тётя Сватья раскачивается. И Ляля, сама не зная отчего, тоже принимается качаться.
— Да… Поднялись они на чердак и глядят сквозь щёлку… Вздулось море, словно ветром: надувши из самой серёдки… Словно тесно стало ему в бережках… Подступилось море к бабушкиной мазанке и смыло мазанку. Поплыла бабка… На руках у неё меньшой, Константин. Катерина за доску держится, а Иванушка, старшенький, уцепился за перекрёстные доски от чердака…
И плывут они по морю, ладненький мой, не на корабле каком, не на плоте, не на байде. На останках крыши… Была она не из балок скроена, не креплёная, разбило море ту крышу, и в щепах её раскидало по водам.
Тётя Сватья говорит и, мигая, смотрит в окно на дождик.
— Вот плывёт, значит, твоя бабка, держит на шее одной рукой меньшего сынка, папочку твоего Константина…
«Ах ты, мой маленький, — думает Ляля про папу. — Чуть-чуть не потонул…»
— И тут занесло её на островок в камыши, посредине моря, и нога нечаянно-негаданно об землю оперлась… Подобрала бабушка доску, воткнула её в камыш и повесила на неё головной платок, словно флаг какой… Спасайте, мол, люди добрые, — Тётя Сватья вздыхает, — А тем временем воды стали спадать… Люди, что плыли в лодках для спасения утопающих, увидели бабкин флаг. Подобрали её и меньшенького, Константина.
— Папочку моего? — спрашивает Ляля.
— Его самого! — соглашается тётя Сватья. — А потом на креплении от чердака прибился к берегу старший, Иван. Окоченел весь, аж синий стал, а всё ж таки дышит, живой, стало быть. Ну, а потом уж выбросило на берег, деточка, и дедушку твоего и утоплую малолетнюю Катерину…
Дочиста всё обглодало море… Хату снесло и снасти сгубило… Не на что было бабке твоей, поверишь ли, голубок, и покойничков схоронить.
Тётя Сватья оглядывается, встаёт с табуретки и распахивает окошко. Она покачивает головою и словно к чему-то прислушивается.
Ляля тоже встаёт с табуретки, подходит к тёте Сватье и выглядывает в окно из-под её руки.
…Не узнать широкой дороги бабушкиной станицы. Дождик полил дорогу, заменил на ней глину и пыль. Ляля слышит, что по краям дороги булькают лужи. Они соединились друг с дружкой длинной цепочкой. Дождик капает прямо в лужи. Ляле видно, что лужи рябые от дождика. Ей слышно, что лужи булькают. Из-под заборов стекают мелкие ручейки и, соединившись друг с дружкой, бегут в канавы.
У домов, что стоят, повернувшись окошками к морю, громко хлопают ставни. Над их крышами, наклонившись к самой трубе, громко и тонко свистят деревья.
Они то сгибаются, то выпрямляются. Они хлещут воздух: «Хю-исть!.. Хю-исть!..» Что-то большое бьётся внизу, под скалой, ударяя в берег и глухо, протяжно, тоскливо воя.
Прикрывшись клеёнками и платками, бегут по дороге какие-то люди.
«А страшные сказки про море умеют в станице у бабушки», — думает Ляля и тянет тётю Сватью за рукав:
— Ну… а что дальше было, тётя Сватья?
— Дальше-то? — словно проснувшись, переспрашивает Сватья. — А на чём я остановилась, ладненький?..
— Как не на что было схоронить, — говорит Ляля.
— Да, да, — захлопнув окошко, быстро досказывает Сватья. — А то было, милок ты мой, что пошла твоя бабка по мокрой земле, по сырой дороженьке правды искать у людей, у рыбопромышленника, на которого дедушка, значит, жизнь свою положил…
Да где там… до бога-то, деточка, высоко, до хозяина далеко… Видно, в город утёк…
Возвратилась бабка ни с чем и видит: народ стоит на песку, близ утоплых. Всё больше казачество. В шапку деньги кидают. Глядит твоя бабка на эту картину и словно не видит. Бабы кругом, ясно дело, плачут… Конечно, море… Оно нас и поит и кормит, оно нас и погребает.
— А что было потом? — говорит Ляля.
— Что ж потом? — отвечает тётя Сватья, вставая. — Много всего было потом. Вдовья доля, милок, нелёгкая. Сперва ни дома, ни снасти, ни помочи…
Тут кто-то крепко-крепко стучит в окошко согнутым пальцем. Ляля вздрагивает и хватает за платье тётю Сватью.
Тётя Сватья подходит к окошку. В саду стоит тётя Фрося с накинутой на голову клеёнкой. На ногах у неё мужские калоши. Тётя Фрося машет руками, показывает на дорогу и убегает.
— Я сейчас, голубка, — тихим голосом говорит Сватья. — Вот тебе вся еда на столе… Я разом… Разом, коток.
Накинув на голову шерстяную косынку, тётя Сватья выходит на залитое дождём крылечко, проходит, скользя по мокрой дороге. Её резиновые калоши с ушками словно тонут в мягкой, жидкой грязи. Частый дождик хлещет тётю Сватью. Её шерстяной платок развевается по ветру. Вот обежала заборчик. Вот остановилась и стукнула в чьё-то окошко. Вот проскользила в своих калошах до крайней хатки, махнула кому-то рукой… и пропала.
Пусто в окошке. И в доме пусто. В доме только Ляля и ветер. Ляля смотрит на дождик, а ветер гудит в трубе.
Ляле страшно, тоскливо.
Она надевает мокрый армячок и, оглянувшись, бежит прочь из бабушкиного дома.
