Возбужденное состояние Ненси несколько беспокоило старуху. «Надо с ней поговорить», — думала она.
Ненси неохотно повиновалась. В спальне началось снова тщательное и бесконечное расчесыванье волос, потом смочили их каким-то составом, потом заплели слабо в одну косу; потом Ненси мылась; потом бабушка натирала ей душистой мазью все тело и руки, после чего были надеты перчатки, и когда все было окончено, Ненси оставалось только закрыть глаза и спать. Но она знала, что не заснет: волнение, охватившее ее там, на верху Saléve, не утихало.
— Бабушка, посиди со мной!
— Охотно, моя крошка.
Марья Львовна и сама хотела поговорить с Ненси о щекотливом и необходимом предмете.
— Бабушка, знаешь, мне очень всех жалко, — сказала Ненси, улыбаясь печальной улыбкой.
Такой оборот разговора был неожидан для Мкрьи Львовны.
— Как жалко?.. Кого?.. Зачем?..
— Да всех, всех… и тебя, и маму… и всех. Я сама не знаю: мне весело и жалко всех.
«Ну, это все те же фантазии, — внутренно успокоилась Марья Львовна. — Ее время пришло — это ясно». — Ненси, моя крошка… — начала она нежно.
— Ах, бабушка, знаешь что?.. — перебила ее Ненси:- я часто думаю: отчего я не жила в средние века, когда были трубадуры и рыцари, когда бились на турнирах и умирали за своих дам! Как это было чудно!.. А этот дом, где мы живем теперь… знаешь, ведь он тринадцатого века; мне рассказывала Люси, — он был разрушен и его опять построили. Подумай: здесь жил какой-нибудь владетельный барон; он уезжал в походы, его жена стояла на верху башни и ждала его возвращения. А там, внизу, стоял влюбленный трубадур и пел ей о любви…
Марья Львовна сама увлеклась нарисованной девочкою картиной.
— Поверь мне, крошка, рыцари и дамы остались все теми же, какими они были в средние века — изменили только одежду; но пока мир живет — история любви одна и та же.
— Ах, нет, нет, нет! Теперь никто не бьется, не умирает, не похищает своих дам и никто не поет под балконами песен. А потом одежда… Если бы я была царица, я всем бы приказала одеваться опять рыцарями, а дам я всех одела бы в костюмы времен Людовика XV… А, знаешь, кем бы я хотела быть сама? Марией-Антуанеттой… Ах, как я ее люблю! Такая тоненькая, тоненькая, такая изящная…
— Ты будешь лучше, чем Мария-Антуанетта… Ненси, дитя, послушай, что я тебе скажу сейчас… Ты только молчи и слушай внимательно.
Ненси пытливо и с любопытством смотрела на видимо взволнованную бабушку.
— Вот видишь, Ненси, ты и сама не понимаешь; но во мне говорят опыт и любовь к тебе. Ты уже становишься взрослой, ты созреваешь, моя родная, и скоро, быть может, очень скоро узнаешь любовь; но помни, крошка: это — царство женщины, и это же может стать ее погибелью. Женщина всегда должна властвовать, хотя бы путем хитрости, но никогда не подчиняться. Она должна повелевать. И ты, ты дай мне слово, если в тебе, при виде какого-нибудь мужчины, проснется что-то новое, с чем ты бороться будешь не в силах, — приди и скажи мне все, не утаивая.
Ненси засмеялась.
— О, бабушка, я уже была влюблена…
— Как?!..
— В моего учителя, в Париже. Я даже хотела убежать с ним, — таинственно прибавила Ненси. — А после отчего-то страшно стало. Я и раздумала.
Марья Львовна улыбнулась.
— Ну, это детские шалости… Может, Ненси, придти другое. Ты не стыдись, дитя: в этом — назначение женщины… Но ты приди и расскажи мне все. Это нужно не только для моего спокойствия, но и для твоего счастия… Слышишь?
— Хорошо, бабушка, — серьезно ответила Ненси.
— Ну, а теперь спи.
Марья Львовна перекрестила внучку и вышла, направляясь в комнате Сусанны. «Надо покончить, однако, с этой дурой», — подумала она.
Та, облекшись снова в свой розовый фуляр с кружевами, нетерпеливо ходила по комнате, поджидая мать.
Марья Львовна, войдя, опустилась в кресло.
— Итак, ты говоришь, что спустила все шесть тысяч.
— Да, maman, — робко ответила Сусанна.
«Опять сначала!.. — Она думала, что уже вопрос исчерпан, и мать приступит прямо в делу. — Нет, опять вопросы»!
— И как это тебя угораздило?
На языке Сусанны вертелся желчный упрек: «А как же вас, во время оно, угораздило спустить миллион?..» — Но она сдержалась.
— Что делать, maman, увлеклась.
Мать сердито метнула в ее сторону глазами.
— Делать нечего, — придется раскошеливаться.
— О, maman, вы были так добры — вы обещали…
— От слова не отказываюсь, но прошу помнить, что больше в этом году не дам ни копейки… pas un son![22]
«Ах, противная! ах, старая!.. — бесилась Сусанна. — Каков тон!»
— Maman, это большое несчастие — просить у вас денег сверх положенного, — но, уверяю вас, больше не повторится, — произнесла она с некоторым достоинством.- Je suis bien malheureuse moi-même…[23]
— Ну, ладно. Так я тебе дам сейчас чек на три тысячи…
Глаза Сусанны стали совсем круглыми от испуга. Марья Львовна усмехнулась.
— Не бойся — это пока. Получишь в Crédit Lyonnais[24] здесь в Женеве, а остальные, когда приеду в Россию, переведу тебе в Париж или туда, где ты будешь обретаться, сейчас же… Или, впрочем, нет — бери, на все шесть тысяч и отстань.
Марья Львовна подписала чек и передала дочери. У Сусанны отлегло от сердца, и захотелось ей, в припадке веселости, пооткровенничать, похвастаться, позлить maman. Она была уверена, что и по сей день вызывала в матери былые завистливые чувства.
