— И он решился… он требует… чтобы Ненси тоже…
Марья Львовна вздрогнула и насупилась.
— Какой вздор!
— Да, да, да… и я… я ничего не могу поделать… потому что… Ах, maman, мне так тяжело сказать… Я не могу!
Сусанна вынула платок и приложила его в сухим глазам.
— Ну, говори скорей, не мучь! — отрывисто произнесла Марья Львовна, чувствуя, как кровь отлила у нее от сердца.
— Вот видите, maman… Я увлеклась и… вы сами знаете, как это заманчиво… я думала выиграть и… и… вы знаете — в Монако… и вместо того…
— Ты проиграла. Ну?
— Ах, да, maman, все… все шесть тысяч, что вы мне даете… Теперь, теперь, вы сами знаете, мне ничего не остается, как ехать к мужу, к этому извергу, и я должна, должна, maman, и… и Ненси…
— Можешь писать своему болвану, что ты не приедешь… Ненси он не увидит, как ушей своих. Шесть тысяч я тебе дам, — презрительно проговорила Марья Львовна и направилась к Ненси.
«Ну, слава Богу!..» — и Сусанна вздохнула свободно.
Ненси лежала и думала. О чем думала — сама хорошенько не знала, но она не могла, не в силах была оторваться от этих безсвязных, крылатых дум, между тем как сердце ее билось и замирало так сладко, так мучительно-сладко… Она обводила глазами раскинувшуюся глубоко внизу широкую долину, всю усеянную маленькими белыми домиками, словно точками… Как хорошо!.. А вон там дальше, в котловине, высится грациозная зеленая Môle[18]; речка вьется у ее подножья… а сзади и с боков полукругом оцепили ее серые мглистые скалы. Еще дальше на синеве неба, — вон, вон, на самом краю горизонта — резво обозначилась линия снеговых гор. Остроконечной пикой встала Aiguille verte[19]… Вправо от нее потянулся длинный хребет самых причудливых форм и очертаний… А вот, наконец, и он, своими четырьмя изгибами как бы подпирающий небо, царственный белоснежный Монблан!
Ненси все смотрела, смотрела и смотрела. Наступал вечер. Под лучами заходящего солнца снеговые вершины приняли ярко-розовый оттенок. Монблан стал походить на фантастическое огненное облако, упавшее на совершенно теперь темные скалы; серо-лиловое небо еще ярче выделяло абрис огненных вершин… Прошло две-три минуты; откуда-то набежали легкие, прозрачные тени и… все изменилось: краски мгновенно побледнели, их блеск исчез, и только один верхний край исполинского конуса Монблана оставался еще некоторое время окрашенным в ярко-розовый цвет. Но вот потух и он. Зато на небе теперь целая радуга самых разнообразных цветов. Полосы всяких оттенков — и голубая, и бледно-розовая, и лиловатая, и светло-желтая — необъятным, колоссальным ковром раскинулись по синей безоблачной лазури. Солнце ушло за Юру. Небо, по прежнему, стало все синим и из-за потемневших гор медленно, словно крадучись, выплывал бледный, меланхолический диск луны. В воздухе начало заметно свежеть. В ущельях закурились туманы и поползли вверх по утесам скал…
Ненси вскочила. Она и не заметила, что возле нее давно уже стоит Марья Львовна.
Вся дрожащая, прижалась она в старухе.
— Что с тобой, крошка? — в тревоге спросила ее Марья Львовна.
— Ах, бабушка, мне хорошо… Мне хочется умереть, броситься в пропасть!..
Бабушка крепко, крепко прижала в себе пылающую головку Ненси, а старое сердце ее встрепенулось от прилива какого-то странного чувства радости и тревоги.
«Она созрела, милая крошка, — думала Марья Львовна. — Это любовь! L'amour encore inconnu…»[20]
И вспомнился ей темный, старинный сад, и длинная липовая аллея, и приехавший на каникулы ее кузен, красивый мальчик-лицеист, и сладкий, сладкий поцелуй первой любви… Она забыла грустные стороны этой истории: их поймали, кузена выгнали, а ее больно-пребольно высекли… Но она все это забыла, и теперь, прижимая к груди взволнованную, трепещущую девочку, как бы переживала вместе с нею предчувствие и ожидание этого первого упоительно-сладкого поцелуя любви.
Сусанна в это время, от нечего делать, рассматривала книгу, в которую путешественники вносили свои имена. Тут были надписи на всех языках, даже на японском и сиамском. Она остановилась перед страницей, где какой-то энтузиаст в глупейших стихах выражал свой восторг.
Сусанна улыбнулась и захлопнула книгу.
«Какой дурак!.. Ну, скоро ли кончится прогулка с этой взбалмошной девчонкой, и когда старуха даст мне деньги, чтобы я могла, наконец, улететь от них»?..
— Maman!.. — раздался звонкий голосок Ненси, — мы уезжаем!..
— А!.. Я тут задумалась немного и не заметила, как прошло время… Mais… les pensées bien tristes, ma chére enfant.[21]
Она неизвестно почему почувствовала прилив грустной нежности и, притянув к себе Ненси, поцеловала ее в лоб.
Дома все молчаливо уселись за стол; в таком же молчании прошел и обед, после которого все вышли на террасу перед château — полюбоваться видом. Château стоял очень живописно над обрывом высокой скалы.
— Ах, бабушка, как жизнь прекрасна!.. — воскликнула Ненси, глядя на долину, всю залитую лунным светом, и на Женеву, лежащую в самой голове озера, с ее роскошной набережной, сверкающей длинной бриллиантовой лентой электрических огней…
— Да, да, да, дитя мое! — ответила Марья Львовна. — Но или спать, — ты знаешь, как мы долго возимся.
