Бабушка, Grand-mère, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков - [112]

Брак моей бабушки был из один самых счастливых. Быть может, покой графа и был отравлен мыслью, что он женился на «отпущеннице», но эта же самая мысль заставляла этого глубоко совестливого и доброго человека еще сильнее привязаться к любимой женщине и окружать ее таким утонченным вниманием, от которого бабушка чувствовала себя вполне счастливой. Так протекло шестнадцать лет самой светлой жизни, любви и полного согласия, но вот 21-го ноября 1818 года Льва Кирилловича не стало. Отчаяние бабушки было беспредельно. На основании действовавших еще в то время в Малороссии Литовского статута и Магдебургского права граф завещал все свои украинские местности жене в полную собственность. Но не так-то просто обошлось это дело для бабушки. Один из братьев покойного, Алексей Кириллович, завел процесс, в котором он оспаривал законность брака и вследствие того и право на наследие. Три года тянулся этот процесс, в течение которых моя бабушка, лишенная всяких средств, жила на Литейной, чуть не в подвальном этаже, в лишениях, которые для нее равнялись полной нищете. Этот дом на Литейной был мне как-то раз показан А. Ф. Фейхтнер. Процесс был выигран бабушкой после трех лет упорной тяжбы. Сильное горе от потери любимого существа, а также и страх неудачного исхода процесса пошатнули здоровье бабушки, и доктора посоветовали ей съездить за границу. Там новые впечатления, новая жизнь под другими условиями, благотворно подействовали на нее; но вероятнее всего, что счастливые особенности ее характера и натуры, столь восприимчивой ко всем веселящим проявлениям жизни, взяли свое. Она в глубине души хотя и осталась верна своему горю, но траур жизни и одеяний сменился более светлыми оттенками. Новая жизнь за границей ее поглотила: Париж и Вена долго помнили ее радушный прием на блестящих празднествах, которыми она неустанно развлекала общество. Карлсбад даже посвятил ей памятник в благодарность за ее неутомимую инициативу в прогулках и веселых праздниках – она там была душой общества. По возвращении своем в Россию бабушка заняла в петербургском обществе подобающее ей положение; дом ее сделался одним из наиболее посещаемых. Вечера, обеды, рауты, зимой в городе, а летом на ее прелестной даче в Петергофе соединяли все общество. И не одно городское общество посещало ее праздники, но и царская фамилия была к ней благосклонно расположена. Император Николай Павлович и государыня Александра Федоровна в особенности были к ней милостивы и удостаивали ее празднества своим высоким присутствием. У меня хранится воспоминание того времени в виде картины, на которой изображен китайский бал, где все присутствовавшие были одеты в китайское платье. Многих можно узнать: великая княгиня Мария Николаевна рельефно выделяется на картине своей строгой красотой, а также и роскошью своего костюма; граф Григорий Строганов в виде тучного мандарина и, наконец, моя бабушка, с чудными жемчугами в виде шпилек в причудливой китайской прическе. Страсть бабушки к шумным увеселениям доходила до слабости, вся ее жизнь была вечно суетливое движение в кругу веселия и многолюдности; свет, общество были элементами, питавшими ее организм. Конечно, эта жажда развлечений не могла существовать без страсти к нарядам, и эта страсть была доведена до колоссальных размеров. Рассказывают, что, возвращаясь из Парижа в 1835 году, она привезла с собой самую «безделицу», как она говорила, тоалетов, и, проезжая через Вену, просила одного приятеля, служившего в Петербурге по таможенному ведомству, облегчить ей затруднение провоза тоалетов, представлявших на этот раз «безделицу» в триста платьев.

Но при столь поглощающем легкомыслии бабушка была ангельской доброты; просящему она не могла отказать, и были случаи, где она себя стесняла, чтобы заплатить долги кого-либо из племянников. Такая черта прекрасна в каждом, но в бабушке, которую считали только женщиной легкомысленной и поглощенной светскими соблазнами, такая черта много искупает и устанавливает факт, что она не была эгоистична. Она часто бывала в денежных затруднениях, и только близкие родственники могли бы указать причину, подсчитав итог ее милосердия и щедрости к ним. Дом свой в Москве она подарила своему брату, моему дедушке, вечно нуждавшемуся в деньгах, а Карловку, в минуту гнева на моего отца, который считался в будущем ее единственным наследником, она продала великой княгине Елене Павловне за пожизненную пенсию.

С дорогой моей бабушкой мне пришлось провести только последние два с половиной года ее жизни, но я всегда с чувством благодарности к судьбе вспоминаю это время, и теперь – оканчивая сама свой жизненный путь, взглянув на прошлое, я могу сказать, что лучшего времени в моей жизни не было. Тут довольство жизнью не обусловливается роскошью, которой я пользовалась, но всецело зиждется в чувстве благодарности за безграничную любовь бабушки ко мне. К сожалению, я была слишком молода, чтобы вполне оценить ее, и только в течение жизни, столкнувшись с людьми бессердечными и даже жестокими, я умиленно вспоминала душевную теплоту моей дорогой бабушки. Мы были с ней тезки, в самом широком значении этого слова: я носила имя княжны Марии Григорьевны Вяземской, как и моя бабушка до своего замужества. Как это часто бывает с очень древними стариками, бабушка видела во мне возрождение своей юности и молодела душой, глядя на меня. Она обставила меня роскошно, у меня была своя горничная, своя карета и выездной лакей, целый маленький штат в моем распоряжении. С нашим переездом на дачу в Петергоф переехали и некоторые, составлявшие постоянную табельку моей бабушки. Гр. К. селилась всегда по возможности близко к нашей даче, и, говорят, из карточного выигрыша составляла себе серьезный годовой доход. Так утверждал князь Павел Павлович Гагарин, избегавший по возможности участвовать в партии бабушки, говоря, что играть с ней – это наверняка выигрывать, настолько бабушка играла плохо и рассеянно. Затем был г. Сутгоф и милейший Илларион Алексеевич Философов, составлявшие партию табельки, чтобы не лишать бабушку удовольствия, без которого она бы скучала вечером. Партия затягивалась поздно, и бабушка никогда не ложилась раньше двух-трех часов ночи. Вечером я разливала чай, но бабушка строго следила, чтобы в одиннадцать часов я отправлялась спать, так что в ужине я никогда не участвовала. Но, уходя к себе, я все-таки не ложилась, а читала до того времени, когда, бывало, услышу шаги бабушки, которая, проходя через мою комнату, тихонько кралась, ступая осторожно, не подозревая вместе с тем, что из полутемноты комнаты, освещенной мягким светом лампады, на нее смотрят смеющиеся глаза, совсем не сонные.