Бабушка - [45]

И дядя Володя не умер от водки, как очень многие — как дядя Леша, например. Вместо него умерла тетя Фаина, жена дяди Володи. От рака желудка умерла. И перед самой смертью взяла с дяди Володи честное слово, что больше он никогда не будет пить. Ничего и нисколько. Он, рыдая у ее постели, обещал. Дядя Володя не любил пускать слова на ветер, и я запомнил его по шутливому присловью, которое он говорил мне своим баском: «Да брось болтатьто».

Свое обещание дядя Володя сдержал — больше не притронулся к рюмке вплоть до своей кончины. Почти что двадцать лет прожил в трезвости, безо всяких «зашивок», «кодировок» или сообществ анонимных алкоголиков.

Просто он дал умирающей жене честное слово. Вот и все.

10

Мама, папа и Катя уезжали на новое жительство дождливым июльским днем, и мы все вместе шли на автобусную станцию. Идти было недалеко: наш квартал, потом следующий, потом — еще один, и вот на угловом доме табличка: «Улица Л.Шмидта». Через годы только я узнал, что «Л» — это не Леонид какой-нибудь, а «лейтенант».

И — налево, к оживленной и шумной Советской улице, не доходя которой ютился маленький зал ожидания с квадратными колоннами, а возле него, прямо на обочине, — два-три громоздких автобуса с надписями: «ОреховоЗуево», «Коломна», «Радовицкий Мох». Был всегда, всякий раз, как ни придешь на станцию, еще один — пузатый и округлый автобус, который я называл «говорящим», на переднем стекле у него была табличка: «Бронницы», и автобус, отправляясь в путь, долго буронил: бронь-бронь-бронь.

А еще напротив станции была гостиница без названия, просто черная надпись на зеленой вывеске: «Гостиница». На избитом ногами крылечке стояли двое мужчин, с начальственным видом, в костюмах, и курили. Мне наша гостиница представлялась обиталищем сказочных существ, чертогом небожителей — хотя, возможно, я и не знал тогда этих слов. Мама как-то раз подробно объяснила мне, что у нас в советской стране жить в гостинице имеет право далеко не каждый человек, а только очень немногие. Их называют «командированные», у них есть специальная бумага, и только она, бумага эта, дает право поселиться в гостинице.

— А если ты придешь, тебя пустят в гостиницу? — спрашивал я. — Ты же заместитель редактора газеты.

— Меня, Саша, и подавно не пустят, — говорила мама как о чем-то само собой разумеющемся. — Я ведь в городе живу, я местная. А гостиница селит только тех, кто издалека.

— Из Москвы?

— Не обязательно из Москвы, откуда угодно. Но только не из Егорьевска. И только по специальному удостоверению.

Катя предвкушала новую жизнь, у нее впереди были приключения: поездки в особенный, волшебный город с удивительным названием, которое взрослые произносили с восхищенным выдохом: «ВэДээН — хаа!» Потом — первый раз в первый класс, и главное — у нее впереди была жизнь не где-нибудь, а в квартире!

До этого никто в нашей семье не жил в квартире, чтобы у тебя и батареи, и ванна, и теплый туалет зимою, и вода из под крана, хочешь — горячая, хочешь — холодная. Это представлялось неким совершенно иным образом существования, иной разновидностью бытия. Как где-нибудь за границей, при капитализме, в общем.

Папа с мамой сначала жили в общежитии на Ленинских горах, когда учились в МГУ, потом, уже после распределения в Вологду — в бараке, где у нас были две проходные комнаты, и в спальне мамы и папы стоял умывальник, как в стихах про Мойдодыра — латунный бидон с носиком, по которому надо долбить снизу вверх, а под ним — деревянная тумба, в ней, за занавесочкой — поганое ведро… Для меня и Кати — горшки на полу, а взрослые ходили в общий туалет на первом этаже барака.

Когда я дважды кряду заболел двусторонним воспалением легких, старый врач безо всякой надежды посоветовал бабушке: «Если хотите, чтобы он у вас не умер, то перевезите его в бревенчатый дом с печкой, чтоб воздух сухой был и хорошо прокаленный, без микробов».

И мама с папой отправили меня с бабушкой в Егорьевск, когда мне было два года с маленьким хвостиком, и я помню, как мы с бабушкой лежали на верхней полке поезда, мне было страшно, а за окном проплывал Ярославль — так люди рядом с нами говорили.

А когда осенью того же, 1966 года умерла мамина мама, которая жила в избе вместе с бабушкой, тетей Лидой и тетей Нюшей, в Егорьевск нагрянули и родители мои, «по пути из Москвы в Москву»: все-таки Егорьевск ближе к Москве, чем Вологда, Егорьевск — это уже Московская область, а значит, московская прописка и шанс переехать совсем вплотную к Москве, а там, через сколько-то лет, глядишь, и москвичами настоящими стать, полноценными.

И вот они с Катей будут жить в собственной отдельной квартире со всеми удобствами!

— А ты бы осталась, если бы было можно? — нудил я.

— Неа, — отвечала Катя беззаботно, и я с тоской завидовал ей.

Но не только потому, что хотел бы поменяться с сестренкой местами, а еще и потому, что мне казалось, что ей лучше, что я буду скучать, а она — нет.

Небольшая толпа с авоськами и ведрами, затянутыми марлей с красными пятнами (везли вишню со своих садов), волновалась и гудела. Автобус Егорьевск — Москва все никак не подходил. Наконец по станционному радио хриплым, надтреснутым голосом объявили, что автобус сломался. Я обрадовался: мама, папа и Катя не уедут сегодня, мы вернемся домой и будем пить все вместе чай с баранками, а потом мы с Катей будем играть в кубики, и мама с папой, как вчера, позовут гостей, чтобы снова пить с ними вино «на прощание».