Бабушка - [44]

Через год-другой-третий даже деревенские пацаны из Заболотья перестали наведываться на Курлы-Мурлы и другие задние улицы, они больше не вызывали нас на драку. Заболотские, видимо, в душе сделались с нами солидарными, сочувствовали нам, словно своим, родным.

Но и помощи в противостоянии микрорайоновским деревенские нам не предлагали — я, во всяком случае, о таких переговорах ничего не помню.

С той поры, как поднялись над Егорьевском микрорайоновские высотки, пацаны из этих враждующих половинок города — старой и новой, всё били и били друг друга — поодиночке и стенка на стенку, с применением велосипедных цепей и арматуры, кастетов и нунчак, ножей. Палили из самодельных поджиг.

Сколько юных душ, загубленных в этой вражде — не бессмысленной, а ставшей для многих смыслом и итогом жизни! — снесли за долгие годы на Егорьевское кладбище…

А еще примерно тогда же — может, чуть раньше — в первом из двух тогдашних микрорайонов построили новую школу, кажется номер двенадцать. И должна она была стать самой-самой передовой во всем городе, не говоря уж о районе. С двумя белыми корпусами, с галереей между ними. Это слово — «корпуса» — в Егорьевске произносили многозначительно: мол, не просто какие-то там здания, а корпусаа! Стекло, бетон, блеск, красота. «В стиле модерн», — говорили взрослые с умным видом.

Директором образцово-показательной двенадцатой школы был дядя Леша Батогов, фронтовой друг моего двоюродного или даже троюродного дяди Володи. К ним, к дяде Володе с тетей Фаиной и ее сестрой, безмужней тетей Тамарой, мы иногда ходили в гости, а заодно и помыться (был у них в обширной избе газ, титан с горячей водой и ванна с унитазом в придачу, а еще — целых две собаки: одна на переднем, а другая на заднем дворе). Дядя Леша Батогов взял дядю Володю к себе в завучи, а потом перешел в совсем уж большие начальники — заведующим гороно[8], это казенное слово постоянно звучало в разговорах взрослых.

Дядя Володя стал временным директором самой лучшей в то время егорьевской школы, хотя и был беспартийным. Когда от нас с бабушкой уехали мама, папа и Катя, дядя Володя и дядя Леша стали чуть ли не каждый день приходить к бабушке, они сидели в саду и пили водку — всегда одну бутылку на двоих, не больше. Бабушка разрешала им закусывать яблоками, огурцами и зеленью, за что дядя Володя и дядя Леша долго и нудно благодарили ее у ворот, на прощанье.

Мне было очень интересно послушать их разговоры о войне, но бабушка не пускала меня, говорила: «У них свои тарыбары, они пьяные».

Вовсе даже не были они пьяные — ну, по сравнению с соседскими дядей Сережей и дядей Витей, а также с дядей Риголетой из дома наискосок и направо от нас, через дорогу. Дада, прозвище у этого юркого, изломанного и длиннорукого мужичка было именно такое — Риголета. Я спросил как-то тетю Свету Князеву: «Теть Свет, а почему вы все его зовете Риголетой?» — «Потому что он горбатый, а все горбатые — риголеты».

Ни разу не видел я дядю Володю таким качающимся и падающим, как Риголету, дядю Сережу Князева или дядю Витю, но с работы почему-то уволили не их, а дядю Володю. Сначала плачущая тетя Фаина, забегавшая к своей крестной (а крестной ее была тетя Лида), «жалилась», что дядю Володю перевели в завучи, потом — в простые учителя математики, потом и вовсе заставили уйти. «Почему, бабушка? — допытывался я. — Вон дядю Витю из хозчасти не выгоняют из-за водки, а дядю Володю уволили. И дядю Риголету с фабрики обувной не выгоняют». «Потому что им можно пить водку, а дяде Володе — нельзя, — объясняла бабушка. — Он в школе работает, да еще и начальником, хоть и беспартейный».

Они сидели потом у бабушки в избе, дядя Володя и дядя Леша, пили водку и закусывали принесенными с собой помидорами (уже похолодало, в саду не больно посидишь, замерзнешь на лавочке). На этот раз — много пили, долго. Я ползал в их ногах, дудел паровозом, садился на колени то к одному, то к другому.

— Зачем ты со мной так, Алексей? — рыдал дядя Володя, голова его моталась в пьяных слезах из стороны в сторону. — То в завучи, ну — ладно, хрен с ним, потом в учителя, а теперь уволил. Мы же с тобой войну прошли…

— А што я могу? Што? Скажи! — кипятился дядя Леша. — На тебя в горком каждый раз пишут! Што я могу? А? Мне приказали, ты же фронтовик, понимать должен, приказ есть приказ!

Потом уволили из больших начальников (завгороно!) и дядю Лешу, и они снова пили водку у бабушки. Оба плакали. Я так любил в тот момент и дядю Володю, и дядю Лешу…

Как-то дядя Володя пришел к бабушке почти что трезвый (пивка только выпил, Оля, в «Ветерке»), принес почему-то майонез в стеклянной баночке… Сказал, что все-таки устроился на работу в ПТУ, а дядю Лешу Батогова опять взяли в большие начальники — куда-то в исполком, потому что он «партейный». Бабушка радовалась за дядю Володю, хвалила его. А потом сказала, помявшись:

— Ты бы, Володь, когда трезвый будешь, взял бы моего Саньку с собой на мотоцикле за грибами, а? В коляску бы посадил…

Даже мне было заметно, что дядя Володя обижается на бабушкины слова: «Когда трезвый будешь». Он еще не поставил на себе крест, не докатился, как говорили про горьких и безнадежных пьяниц. Он еще чаял выкарабкаться…