Бабушка - [102]

— Они теперь в раю живут, Саша, — плакала бабушка.

А на Красную горку мы с бабушкой не услыхали даже грохот в собственном чулане, потому что привыкли к раскалывающему небо «тум-ба».

Бабушка спала еще, чуть приоткрыв рот, когда я по раннему солнышку выскользнул в сени на босу ногу. Было тихо, только слышалось сердитое чириканье птиц за окном. Я смотрел на дощатую дверь чулана, но оттуда не доносилось ни звука. Молчала дверь.

Сколько я так простоял, понятия не имею. Наконец, преодолев свой страх, пошлепал в чулан по нагретым лучами половикам.

Дверь была не заперта со вчерашнего вечера, когда мы устраивали там Дымка на ночное дежурство. Я потихоньку, стараясь не скрипнуть, приотворил дверь, пустил в темный зев чулана солнечную полоску света.

В этом пыльном луче я увидел прямо перед собой то, что заставило меня содрогнуться от ужаса, брезгливости и непонятной мне жалости.

На покатом полу лежал на боку мертвый Крыс, его лапки подогнулись, как у тех небольших черных «подкрысков», которых показывал мне дядя Сережа. Стекловидный хвост вытянулся безжизненно.

Я тут же захлопнул дверь в чулан, тяжко и быстро дыша, сердце колотилось в горле.

Крыс убит, задушен, изничтожен Дымком! А я-то сомневался, как бабушка… Проси теперь прощения у геройского Дымка за свое маловерие, Санёга!

Но где же сам Дымок? Где этот бравый котяра, который, если на глазок мерить, был только чуть-чуть длиннее Крыса и уж всяко не такой толстый? А ведь сладил, все-таки сладил!

Я не стал искать или звать Дымка, сладившего с колоссальным и потрясающим Крысом. Спит где-нибудь. И, словно в подтверждение своей догадки, я увидел подрагивающую во сне кошачью лапку с розовыми детскими подушечками. Лапка торчала из-под лестницы, ведущей на чердак.

«Ну точно, Дымок умаялся, — подумал я. — Пускай себе дрыхнет».

И я на цыпочках вернулся в переднюю избу. Бабушка вовсю собиралась в церковь, ей хотелось еще раз пройтись с крестным ходом под огромным церковным куполом — в то время крестный ход на улицу не выпускали, чтобы не мешать движению и вообще не привлекать излишнего внимания.

К тому же сейчас, утром, она должна была увидеться в церкви с бабушкой Ивановой.

Бабушка была в хорошем настроении, окликнула меня весело:

— Я уж подумала, что ты там уснул!

— Где? Рядышком с Дымком? — спросил я по инерции.

— В туалете, горе ты мое луковое, — сказала бабушка. — А Дымок спит, что ли?

— Спит, бабушка, не буди его, он всю ночь дежурил.

— «Дежурил»! Его дело стерву крысу извести, а не дежурить. Ладно, я побежала в церковь, сейчас ранняя обедня начнется, а ты вздремни еще, скоро твоя зазноба придет.

Я так и не сказал бабушке про победу Дымка над Крысом, мне вдруг стало очень приятно слышать бабушкины несправедливые обвинения в адрес Дымка, ведь один только я знал, что Дымок — герой. И еще — мне захотелось объявить об этом событии, когда придет Иванова и ее бабушка, и тогда мы все пойдем в чулан смотреть на мертвого Крыса, и с нами пойдет выспавшийся Дымок.

Мне было не по себе, когда бабушка называла Иванову моей зазнобой, потому что она не была никакой зазнобой, зазнобы — это взрослые уже. А Иванова тогда кто? Я не знал, мне было все равно. Я даже не знал, хочет она водиться со мной всю жизнь или нет.

Нет, не хочет! Или хочет? Зачем она кричала мне вчера, оборачиваясь: «Пока! До завтра!»? А? Или совсем уж как у больших: «Пиши!»? Она что, просто передразнивала взрослых?

Пришла из церкви бабушка, разбудила меня (я не заметил, как снова уснул), и мы пошли на кухню, к баллонному газу. В честь сегодняшних особенных гостей бабушка расщедрилась на то, чтобы жарить макароны на плитке. Настоящие, длинные и белые макароны за шестьдесят восемь копеек, а не серые, кислые на вкус обломки сорокадвухкопеечные. А на плитке — потому что керогаз чадил неимоверно, в пять минут наполнял сени едким запахом керосинной гари, а мимо сеней гостям никак не пройти, не миновать их. К тому же и пламя у керогаза нестойкое, то пыхнет чуть не до потолка, то еле теплится. Как ему доверить такое ответственное дело, как приготовление заветного, семейного праздничного блюда — жареных макарон!

— С тертым сыром, бабушка?

— С тертым, с тертым. Забежала, купила по пути. В церкви бабушку Иры Ивановой встретила, она сказала, что через часок придут. Сегодня как-никак, Сашуля, твое первое свидание, это тебе не в детском саду, при всем народе, а дома, как положено — кавалер пригласил барышню в гости на угощение!

Я простил бабушке ненавистного «кавалера». Кавалер так кавалер. «С меня не убудет» — так говорила частенько сама бабушка.

Итак, успех обеспечен, я был в нем уверен. Ведь на столе будут макароны с тертым сыром, их папа с мамой всегда готовили, когда хотелось вкусного, и папа пел песню Эмиля Горовца: «Люблю я макароны! Трата-та-та… Посыплю тертым сыром и запью вином!» И приговаривал: «Колоссально!» — а мама подхватывала: «Потрясающе!» Вот и сегодня сыр будет плавиться на обжигающих, похрустывающих макаронинах, и мы с Ивановой будем тянуть каждую макаронину из тарелки, а за ней будет тянуться расплавленный сыр, и Ивановой это будет очень нравиться. А я обязательно спою, как Эмиль Горовец: «Люблю я макароны!»