Бабочка - [10]

Он видел, как меня тащили вниз, держа за одну ногу, и моя голова ударялась о каждую ступеньку. Он не терял сознания. Он думает, что Трибуйард тяжело ранен и получил сильные ожоги.

Три быстрых удара предупреждают меня об опасности. Через несколько минут открывается дверь, и кто-то кричит:

— Где ты там, падаль? Стоять смирно.

Это новый надзиратель.

— Меня зовут Бэтон[2], и это мое настоящее имя. Ты видишь, как мое имя соответствует должности?

Сильный луч фонаря освещает карцер и мое обнаженное тело.

— Возьми вот, оденься. Не двигайся. Вот тебе хлеб и вода. Не ешь сразу — это тебе на 24 часа[3].

Он орет диким голосом, а потом направляет фонарь на свое лицо, и я вижу, что он улыбается, причем без всякой злобы. Он прикладывает пальцы к губам и показывает, куда положил вещи. По коридору прогуливается тюремщик, и надзиратель хочет показать, что он мне не враг.

В хлебе я обнаруживаю большой кусок вареного мяса, а в кармане брюк — целое состояние: пачка сигарет и самодельная зажигалка. Эти подарки стоят здесь миллионы. Две рубашки вместо одной и шерстяные брюки, которые спускаются до самых моих пяток. Вечно буду помнить Бэтона. Раньше он был всего лишь помощником надзирателя, а теперь, благодаря мне, получил должность надзирателя. Эти щедрые подарки — выражение признательности за то, что я расправился с Трибуйардом.

Нужно терпение индейца, чтобы определить, откуда исходят удары телефона, и только надзиратель способен это обнаружить. Мы с Жюло пользуемся моментом, зная, что Бэтон не подведет. На протяжении всего дня мы посылаем друг другу телеграммы. Я узнаю от Жюло, что момент отплытия приближается: через три или четыре месяца мы покидаем Францию.

Через два дня нас вытаскивают из камер и ведут к начальнику. В комнате — трое. Вроде судейской коллегии. Начальник — председатель суда, а его заместитель и один из надзирателей — помощники.

— А! Вот и вы, мои герои! Ну, что скажете?

Жюло очень бледен, у него опухли глаза и наверняка высокая температура. Он испытывает страшные боли из-за сломанной три дня назад руки. Жюло тихо отвечает:

— У меня сломана рука.

— Ты этого хотел. Это отучит тебя нападать на людей. Пойдешь к врачу, когда тот приедет. Надеюсь, это будет через неделю. Ожидание поможет тебе, а боль научит. Ты ведь не рассчитываешь, что я специально приглашу врача для такого типа, как ты? Подожди, пока врач распределителя не придет к тебе. Вы оба остаетесь в карцере вплоть до дальнейших моих распоряжений.

Жюло смотрит мне в глаза, будто говоря: «Этот хорошо одетый человек с такой легкостью играет человеческими жизнями». Я поворачиваюсь к начальнику и смотрю на него. Он думает, что я хочу что-то сказать.

— Тебя что, такое решение не удовлетворяет? — спрашивает он меня. — Что ты хочешь сказать?

Я отвечаю:

— Ничего, мосье начальник. Мне только очень хочется плюнуть на твое лицо, но я этого не сделаю, чтобы не испачкать свою слюну.

Он так поражен, что краснеет и не сразу улавливает смысл моих слов. Помощник понимает. Он зовет надзирателей:

— Возьмите-ка его и позаботьтесь о нем хорошенько! Я хочу видеть, как через час он будет раскаиваться и просить прощения. Мы его исправим! Он мне будет языком ботинки лизать-сверху донизу. Не церемоньтесь с ним.

Два стражника выворачивают мою правую руку, двое других — левую. Кладут меня на пол и наручниками прикрепляют мизинец моей левой руки к большому пальцу правой, а главный надзиратель тянет меня, словно скотину, за волосы. Не стоит рассказывать, что они со мной делали. Достаточно сказать, что наручники оставались у меня за спиной одиннадцать дней. Жизнью своей я обязан Бэтону. Каждый день он бросал мне в камеру дневную порцию хлеба, хотя связанные руки не позволяли мне до него дотянуться. Даже просунув голову через решетку, я не мог откусить ни кусочка. Бэтон бросал мне и дополнительные куски хлеба, которых оказалось достаточно для того, чтобы выжить. Ногой я сгребал их в кучку, потом ложился на живот и ел, словно собака. Хорошо разжевывал, чтобы ни крохи не пропадало.

На двенадцатый день, когда с меня сняли наручники, оказалось, что металл разъел руки до мяса. К тому же я потерял сознание от боли, и главный надзиратель очень перепугался. Меня отнесли в поликлинику. Там промыли раны перекисью водорода. Санитар потребовал, чтобы мне сделали инъекцию против столбняка. Мои руки оцепенели и никак не могли принять прежнюю форму. Только через полчаса растирания камфорным маслом, я был в состоянии опустить их.

Меня снова спускают в карцер. Главный надзиратель видит одиннадцать нетронутых порций хлеба и говорит:

— Теперь можешь устроить себе пир! Но странно — как тебе удалось не похудеть после одиннадцати дней голодания?

— Я много пил.

— A, вот он что. Понимаю. Теперь ешь побольше, чтобы подкрепиться, — сказал он и ушел.

Несчастный идиот! Он говорил мне это, думая, что я одиннадцать дней не ел, а теперь наброшусь на еду и подохну от заворота кишок. Ничего, он заплатит по счету. Вечером Бэтон приносит мне табак и бумагу. Я курю, курю и выпускаю дым в отопительную трубу, которая, разумеется, никогда не действовала. По крайней мере, на этот раз она пригодилась.