Бабочка на асфальте - [15]

Наши мальчики деликатные — ждут пока накормит. Тут выскакивает спрятавшийся бандит и открывает огонь. Кого то убил, кого-то ранил. Кровью расплачиваемся за гуманизм. Так и раньше было. Еврейский отряд шёл в Гуш-Эцион на помощь отбивающимся от арабов собратьям. По дороге встретили пастуха араба.

Подозревали: донесёт пастух, но пожалели старика — не убили. И тот привёл своих, которые перебили весь отряд… Куда запропастился валокордин? Что же это, прямо не продохнуть… Пройдёт, сейчас пройдёт. После первого инфаркта не умирают.

Глубокий вдох. Набрать побольше воздуха, задержать дыхание, выдох. И опять — глубокий вдох…

— Мя-я-я-у, — под окно пришла рыже-бело-чёрная уличная кошка. — Мяу, — настойчиво позвала она, вскарабкавшись на оконную решётку.

— Мяу-у-у, — приветливо отозвался Давид и получил в той же интонации ответ.

Теперь кошка знает — хозяин пойдёт на кухню за чем-нибудь вкусным. Замирает — ждёт. Потом тычется мордой в его руку, нюхает, прикусывает колбасу, оглядывается — нет ли поблизости конкурентов, и принимается есть. А если хозяин вынесет сырую рыбу, у кошки тут же поднимется дрожащий от нетерпения хвост, она издаст страстный, гортанный звук — «хр-р-р» и в беспамятстве набросится на добычу.

Кошечка обидчивая, тут как-то неделю подряд Давид кормил её мясом. Мясо кончилось, а творог есть не стала, обиделась и несколько дней не появлялась, потом опять пришла.

«Я устал, болит сердце, спина и всё-таки не покидает всегдашнее напряжение, усилие понять: „Что хочет Бог от человека?“» Сколько себя помню — искал ответ на этот вопрос. Сначала неосознанно, потом в книгах. Думал, в конце концов пойму, узнаю. Говорят, смысл жизни в самой жизни, в радости, когда оставляет тревога за детей, в удачной мысли, знании. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» — писал Пушкин. Хорошо, если страдание продуктивно. Всё время ждал чего-то, необыкновенных встреч, любви. Ожидание всякий раз оказывалось интереснее свидания наяву; увы, воображение богаче реальности. Сколько раз мне сын говорил:

«Головной ты человек, тебе бы всё думать, бежишь на идею как мышь на крупу».

Сын, наоборот, самозабвенно, по детски наслаждается мгновеньем. Будучи уже взрослым, мог подолгу играть с котёнком, а когда разделывал воблу к пиву; вытаскивал икру, обжигал рыбий пузырь; казалось — священнодействует. Присядет, бывало, на корточки перед ползущим муравьём и смотрит.

Вот и сейчас по подлокотнику кресла ползёт рыжий муравей, такие появляются в конце зимы. Затем настанет очередь пауков, в период дождей их не видно — висят на паутине, а летом расползаются — обследуют пространство. В жару то и дело натыкаешься на огромных чёрных тараканов, говорят, они летают как майские жуки в Подмосковье. Ближе к зиме, к холодам замирают на каменном полу невиданные насекомые с загнутым вверх раздвоенным хвостом. В Москве таких не было. У нас водились клопы, мыши, и их присутствие не зависело от времени года.

Давно снесли кукольный домик в Черкизово. Мама так и не дожила до квартиры с горячей водой и ванной, умерла спустя три года после того, как я вернулся из Сталинграда. Мама привыкла обходиться минимальными удобствами, главное, чтобы сын и внук были здоровы. Последние несколько месяцев не выходила из дому. Я целый день на работе, Лёнечка в детском саду, а она одна. Когда мы вечером возвращались, глаза её оживали, на бледных щеках появлялся румянец. «Там, под подушкой горячая картошка», — говорила она, радуясь нашему появлению. Только и хватало сил, что сварить картошку. Говорят, в другом мире нас встречают самые близкие, те, кто любил нас здесь — на земле. Меня встретит мама. И отец мой, на что был лишён всяких мистических чувств, а перед смертью в бессознательном состоянии звал свою мать; «мама, мама», — повторял он. Наверное, увидел себя маленьким. Забыл всех своих женщин, а, может, это они не помнили его легковесной любви, и не прилетели их души на встречу с его, готовящейся к инобытию, душой.

Обитателей Черкизовской Слободки расселили по всей Москве. Сейчас и не узнаешь того места — огромные, выстроенные в ряд шестнадцатиэтажные дома, широкий проспект. Как не было приткнутых друг к другу деревянных домиков с крошечными палисадниками. Нам с сыном предложили на выбор — или однокомнатную квартиру в новостройке без метро и школы, или достаточно просторную комнату с двумя окнами в переулке рядом с метро Пушкинская. Всегда мечтал жить в центре города, где из театра до дома можно ходить пешком. Три безумные старухи в той коммунальной квартире не изменили моего решения. Когда переезжал, они стояли в прихожей и смекали, глядя на мои вещи, достойный ли я жилец. «Шалопай», — увесисто изрекла самая старая с мёртвым, неподвижным лицом и зашаркала в свою комнату. «Шалопай!

Шалопай!» — подхватила другая и засеменила следом. Третья соседка смотрела заискивающе. Я понял — она ждала от меня защиты от тех двух, которые судя по одинаковой мешковатости тел и одутловатости лиц, были сестрами. По правде говоря, я надеялся отделиться от всех этих встрёпанных бабок закрытой дверью, но не получилось. Направлялся ли я в ванную комнату или туалет, самая старая тут же выползала из своей норы и шла мне наперерез. Кухней я не пользовался, если не стоять у кастрюли, пока сварится мясо, рискуешь выловить из супа клок седых волос. В почтовом ящике пропадали письма, а женщинам, которые звонили мне, сёстры доверительно сообщали о моих венерических заболеваниях. «Не всё то золото, что блестит» — подтверждали они свои доводы. Короче, развлекались как могли.