Бабий бунт - [3]

— Аль усталому мужичку и хрен ноша, — сшутил Корней. — Ну, садись.

Поехали, и рассказал кум Корней Степану вот что:

— Ездил это я, брат мой, в город. Жена, значит, на курсах, — так проведать. Сам знаешь — мужику без бабы, день за год… Натура… Так… Ну, и красота, парень, житьишко бабам в городе! Вздыбился я было по началу, как завольничала, да вижу напрасно — баба, брат, дело сурьезное… И — да, брат. Откуда што берется, ей-бо… Не узнал прямо бабу — а и всего полгода… Увезла парнишку с собой недельного — тосковал, думал бросит… так што ты, друг, думаешь… займется, аль собранье там — шасть его в особое место, в роде как бы приюта, — няньки там, и все такое — зд-а-а-ровый растет. Вот, брат, дела-то. По-моему, всем бы так надо… а?..

Революция — жернов. Всыпал в засыпку великий мельник, время, зерно-человека. Бешено крутит жернов колесом истории, жизнь перемалывая, и как на мельнице крупен размол от быстроты, так и тут: не все задевает крушительный жернов. Проскакивают люди-зерна цело, нетронутыми, что бы после сквозь сито лет просеянными выйти в отруби, на корм скоту.

Смешно стало Степану за кума, так что удержу нет — хохотом забрало.

— Дурак ты, говорит, кумяга, — вот что… Рази это можно у нас, — рази мыслимо…

— А как же — понятно можно, — в ответ кумяга. — Ты, брац мой, поди все еще свою бьешь, как собаку — а ведь нельзя, парень. Подумай-ка… Прикинь в голове — человек она, аль животное? Што, брат, а… Ну-ка?..

Рассердился Степан, соскочил с телеги и раз кума по уху.

— Не ври, говорит. И народ не мути. Понял? Эдак с твоих слов, гляди, и все завернут колено, — а нам людей смешить не резон… Понял?

Махнул Корней кнутом на конягу, бросил Степану жалостливо:

— Сам ты, брац мой, дурак. Иди, твое счастье, что слеп ты, а то метнул бы я тебя вот чем, — показал с телеги топор и уехал.

Раскати его за ногу, — подумал Степан и видит — из-под горы, где кум скрылся, — человек идет к нему, знакомый и словно бы, не то милиционер, не то предсовета Кобыленков — и то, и другое вместе, а на груди большим-большим выведено:

«Н – а – л – о – г».

Страшно стало Степану, на сердце такая жуть расгулялась, будто недоброе что впереди. А человек кричит издали:

— Беги домой, стереги новотелку чернуху, а то плохо будет. Беги — ушла твоя Дарья!

Жутко Степану. Прибежал он домой и слышит: орет на дворе корова недоена, а Дарьи ни в избе, ни на дворе, ни на улице не видать.

Всполошился, вспомнил, что побил ее утром здорово ни за что, ни про что, искать бросился. Все углы перерыл, на сарае яровицу, и осоку, и сено до былинки вилами взворошил — нет, хоть лопни. На улицу побежал, подвернулся кот под ноги — за хвост сгреб, об угол брякнул.

— Не суйся, не до тебя!

Всю улицу из конца в конец, по избам, в проулках просмотрел у колодца, на сборище бабьем — нет Дарьи. Да и других баб ни одной не видать.

— Што за оказия, — думает. И побежал к соседу Брюхову: дым из трубы, печь топится, баба дома, значит, нет ли у них Дашки.

У Брюхова на бороде, на штанах, на носу, по локоть на руках тесто, — обряжается.

— Ты што это! А где баба? — спросил Степан.

— А ты с овина упал што ли? — в ответ ему.

— А што.

— Как што — аль не знаешь?

— Чево не знаешь.

— Да ты и впрямь. Да ты где был-то, скажи?

— Тьфу, дьявол… к-ш-ш-ш… Кышь!

Погнал Брюхов петуха с квашни и рассказал Степану быль-не-быль.

— Бабы бунт объявили. Приехала Фимка Карявка — Дуни Кукманки дочь — помнишь, болтали, что в городе по пивным шастает? Напрасно видимо — девка-то, знаешь, бой-боем вышла — учится. Ну, значит, она это, друг мой сахар, всех баб и сбила. Моя прямо землю роет… я, было, хотел тиснуть маленько эдак — куда… и думать не думай — зверем оскалилась…

— Г-ы-ы-ы! — заржал Степан.

— Да ты постой, твоя тоже… Теперь в село все уперли — комитет выбирают. Вот те и г-ы-ы!..

Отними у вора клычку — не вор и будет, да главное — еще обидится.

Плюнул Степан в глаза Брюхову со злости за весть приятную и в село к совету побежал, с намерением найти жену во что бы то ни стало.

— Ах ты сволочь! — на бегу Степан в мозгах перекидывает яростно о Дарье, — изобью, — решил. А у самого сердце от жути словно в комок свернулось, аж нутро колет словно иглами, в глазах будто бы круги даже пошли, а земля под ним, под Степаном, так и зыбнет-зыбнем — совсем на ногах Степан не дуржится да и не несут они — хоть помогай руками. И опять так больно и обидно стало, хоть плач, а от чего — неизвестно. Слезы мужицкие — кровь и пот.

Совет. У совета трибуна. На трибуне Фимка, Дарья, Брюховна Анютка — комитет. Митингуют.

У трибуны бабы. Много, много их тут: молодых, старых, тонких, брюхатых, желтых, с румянцем, по-разному разных — тысячи слезные, шлют мольбу-надежду глазами на трибуну бабы.

Фима на трибуне митингует — на бунт зовет, свежо говорит-сеет:

— Крестьянки-женщины, родные закорузлые забитые бабы! Разве для того вы родились, чтобы жить так, как теперь живете — по-животному? Человека вы в себе чувствуйте, а не бабу! Октябрь дал вам дорогу — света ищите, жизни! Заставьте мужей считать людьми вас. Я такая же, как и вы крестьянка, давно ли рвали за волосы меня с некоторыми из вас в чужих огородах, а теперь похожа ли я на вас, мои сверстницы! Учитесь, бабы…