Бабий бунт - [2]

Стащил Степан ржи последний пуд к Кулихе — и прикатил ввечеру домой, стелька-стелькой, пьянешенек.

— Ой, ты дьявол, ты дьявол эдакой… господи ты боже мой! — встретила пьяного Дарья.

— Бей, ты, меня-то, дьявол, хоть кажинный день, да не пей… Голова ты, Степан, окаянная, на кого ты надеешься-то… последний ты пуд пропил! — причитала.

И опять некстати подвернулось лицо Дарьино под руку мужеву, — под оба глаза багровое всплыло от кулака Степанова пьяного.

— Дашка, слышь! — рычал он. — Слышь ты… ты, Дашка, меня уважать должна… п-а-а-нимашь… потому баба — много ли в те мозгу — гнида — слышь…

— А я голова… эво хозяин! Слышишь? п-а-а-нимашь, ворвань турецкая.

— Ой ты голова забубенная, — в ответ причитала. А Степан, обдавая лицо ей перегаром пьяным, еще больше рычал.

— Милицанер… он вона… наскрозь все… ка-а-а-мунизма — паанимашь… Потому тертый он… милицанер — ему все, значит, а Фимка — она с-сволочь… панимашь… Дашка, побил я тебя даве малость — и ладно… и сердцов ты не должна иметь, значит… потому — я все… поняла?.. Поняла… Ну, значит, на чем же мне душу свою отвести, коли ежели… Э-э-э… Ну, побил и еще побью — ты подойди сюда — я те пятком заеду… одинова… Д-а-аш…

— Да ложись ты хоть спать-то, — говорила Дарья с плачем, от руки ласковой увертываясь. А Степан, пьяно шатаясь, старался схватить Дарью за что-нибудь и ударить.

— Дашка! — подойди, говорят… Ну! Што? — спать?.. Ну, лягу — и ты ложись… Дашка! Подойди! — дам тебе в морду… любя — панимашь… Дашка-а, не криви морду, сучья отрава, слышь… Да-а-аш-к-а-а!..

Не поймала рука пьяная дебелую бабу — увернулась. Выбежала, — и улез Степан на палати один беспомощно-пьяно, не видел, не заметил через щель в двери глаз бабьих, не поймал и слов жениных, через стол брошенных.

— Убить-тя, дьявола, мало… Дрыхни — ложись… царица ты моя, заступница!

Пил Степан у Кулихи вместе с милиционером. Спорили. А потом Степан новое о коммунизме через самогон по-пьяному от законника выудил — и в голову впитал накрепко-крепко.

Когда шел Степан к Кулихе, по дороге с Фимкой Карявкой срезались — бедовая: в городе учится.

Поздоровалась, а потом — зачем, говорит, ты, Степан, Дарью свою бьешь? Смотри, говорит, уйдет она у тебя. Я вот уж с ней потолкую…

В ответ матом густым покрыл Степан Фимку.

Теперь, засыпая, грезил Степан о будущем. Угар пьяный в мозгу все смешал: и тоску, и Дарью, и Фимку, и Кулиху, и милиционера-«каммуниста», а после, на момент перед сном, и слова его новые — ка-а-мму-низма.

Грезилось Степану неведомое, далекое, светлое, что от тоски бы его избавило — от налогу. Застлала глаза пьяные рожь золотым океаном — десятины-карты, ширь-ковер кругом. Серебрятся овсы на солнце и чуется, как пчела жужжит над полем цветным жирным клеверным. Засыпая, на спину перевернулся — в последний выкрикнул:

— Дашка!.. Эх, сволочь Дашка!..

Заснул.

А на улице, у ворот наземных, Дарья горько себя выплакивала.

— Тю што это? — спросила соседка Брюховна.

— Бьет… два раза сегодня… Тоскует… Нужда… — ревом Дарья из души выбросила.

— Поправитесь… не тужи… коли поправитесь, — и не будет… Ты помолись казанской или троеручице, — успокаивала Брюховна.

— Будь прокляты, — неизвестно к кому вскинула Дарья. — Пусть бы лупил уж, все равно, — доля такая наша… Запил… Последний пуд снес к Кулихе, ирод собачий… Што теперь будет — не знаю…

— А ты одежу-то спрячь, коли так… Неровен час, не катнул бы, — посоветовала Брюховна.

Покачала головой, пожалела и ушла отвести душеньку с бабами.

II

Бывает иногда такое с человеком, что ни к будню, ни к празднику не прилепишь.

Слез Степан с палатей, сидит у окна на лавке, покуривает, в окно смотрит, словно бы ждет чего-то. И кажется ему, что кругом его все ходуном ходит: и изба, и земля, и воздух, и деревня, и ребятишки по улице, словно бы не так, а кверху ногами бегают.

Сидит Степан у окна, дивится-дивом, копает причины-концы диву этому и вдруг — вихорь, да такой, что подхватил его мужика, Степана, завернул кубарем, свертел в кужель кудельный, поднял на воздух и понес нивесть куда.

Носил, носил его вихорь, — и очутился Степан на большой дороге, верстах в трех от деревни, у самого у Фиешина Лога, сидит на канавке и жутко-жутко ему, а от чего, — и сам он не знает.

Попробывал было итти — не несут проклятые ноги, дрыгают только, а вперед ни на вешку. А домой ему надо. Зачем, для чего — не знает. А надо, до смерти надо.

Попробовал на брюхе ползти — неподатно, хоть разорвись.

Бился, бился Степан, сел опять на канавку и заплакал. О чем заплакал — не знает, только слезы так вот и льют-ливмя. В голове одно клином — хоть как бы-нибудь добраться.

Подожду, — решил. — Дорога большая, от города конем попутчика не будет ли, — подумал.

Подумал он, глядь, и едет кум Корней из Косагорки.

— Кумяга, родной друг, подвези, ввек не забуду, — взмолился Степан, и вид у него такой был, словно он тысячи верст прошел, тысячи лет долгих, усталый, тяглый, задрипаный. А кругом все зыбило, качалось, вертелось, ломалось, кружилось — следы вихря куда-то, далеко улетевшего, Степана на большой дороге оставившего. Жизнь, земля зыбались, как море у Соловецких, что пришлось видеть Степану в молодости однажды.