Бабель: человек и парадокс - [21]

Это, впрочем, было написано до официальной реабилитации Бабеля, во времена молчания, когда даже те, кто любил писателя из Одессы, кто восхищался им, опасались вслух произносить его имя. Возвращение Бабеля на литературную сцену — если скудные публикации можно так назвать — откладывалось до смерти Сталина.

Илья Эренбург (1891–1967) — крупный советско-еврейский писатель, журналист, переводчик и деятель культуры, немало сделавший для реабилитации целых слоев русской и мировой культуры, — пользовался уважением Бабеля, хотя и был жрецом советского режима и одним из немногих, кто избежал сталинских чисток. Эренбург часто встречался с Бабелем. Однако, по словам дочери Бабеля Натали, в 1946 году зачем-то солгал Евгении Гронфайн, первой жене писателя, что Бабель жив и «проживает под наблюдением неподалеку от Москвы».

Власти реабилитировали Бабеля 23 декабря 1954 года. После знаменитого хрущевского разоблачения культа личности Сталина на XX съезде ЦК КПСС в 1956 году вышел сборник рассказов Бабеля с предисловием Эренбурга. Это издание открыло путь последующим, хоть и подверженным цензуре изданиям; после публикации 1957 года на семь лет наступило затишье. Одиннадцатого ноября 1964 года в своей речи на литературном вечере в честь семидесятилетия со дня рождения Бабеля, спустя десять лет после его реабилитации, Эренбург прилюдно с глубоким чувством заявил: «Это самый большой друг, которого я имел в жизни… Я шутя называл его „мудрый ребе“, потому что он удивительно глубоко смотрел на жизнь… Говорил часто: „А лучше поглубже“. Хотел видеть то, что глубоко…»

Константин Паустовский (1892–1968), соискатель Нобелевской премии по литературе в 1965 году (премия досталась более просоветскому писателю Михаилу Шолохову), был другом и почитателем Бабеля. В воспоминаниях «Несколько слов о Бабеле» (1966) он пишет о том, как познакомился с Бабелем в Одессе. Он был соседом Бабеля и вспоминает о времени, когда Бабель только вернулся в город из Красной армии. «За Бабелем толпами бегали одесские литературные мальчики… Слава шла об руку с ним». Описывая «талантливейшего сатирического поэта Сашу Черного» (Александр Михайлович Гликберг [1880–1932], эмигрировавший в 1918-м), который публиковался в «Сатириконе», Бабель говорил Паустовскому: «Он был тихий еврей. Я тоже был таким одно время, пока не начал писать. И не понял, что литературу ни тихостью, ни робостью не сделаешь. Нужны цепкие пальцы и веревочные нервы, чтобы отрывать от своей прозы, с кровью иной раз, самые любимые тобой, но лишние куски. Это похоже на самоистязание. Зачем я полез в это каторжное писательское дело!.. Писателю надо не бормотать, а говорить во весь голос. Маяковский небось не бормотал, а Лермонтов, так тот просто бил наотмашь по морде своими стихами…»

Паустовский признается, что рядом с Бабелем чувствовал себя мальчишкой: «О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу… И вместе с тем он несколько раз жаловался на отсутствие у себя сочинительского дара, на отсутствие воображения. А оно, по его же словам, было „богом прозы и поэзии“».

Завершая свои мемуары о Бабеле, Паустовский, потомок казаков, пишет: «Тогда уже даже неискушенному в литературе человеку было ясно, что Бабель появился в ней как победитель и новатор, как первоклассный мастер. Если останутся для потомков хотя бы два его рассказа — „Соль“ и „Гедали“, то даже два этих рассказа свидетельствуют, что движение русской литературы к совершенству столь же устойчиво, как и во времена Толстого, Чехова и Горького. По всем признакам, даже „по сердцебиению“, как говорил Багрицкий, Бабель был писателем огромного и щедрого таланта» (Багрицкий — псевдоним Эдуарда Георгиевича Дзюбина [1895–1934], российско-еврейского поэта, родившегося, как и Бабель, в Одессе).

И затем Паустовский уподобляет влияние Горького на литературную карьеру Бабеля тому влиянию, которое оказал сам Бабель на своего протеже Паустовского. Отдавая дань памяти Бабелю, Паустовский пишет о его профессиональной этике: «„Ясность и сила языка, — говорил [Бабель], — совсем не в том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из нее уже нельзя больше ничего выбросить“. Все, кто видел Бабеля за работой, особенно ночью (а увидеть его в этом состоянии было трудно: он всегда писал, прячась от людей), были поражены печальным его лицом и его особенным выражением доброты и горя… В литературе он чувствовал себя как разведчик и солдат и считал, что во имя ее он должен вытерпеть все: и одиночество, и керосиновую вонь погасшей коптилки, вызывавшую тяжелые припадки астмы, и крики изрыдавшихся женщин за стенами домов. Нет, возвращаться было нельзя».

«У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им, — говорил Бабель Паустовскому. — Поэтому я так медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет… Бывает даже, что я плачу от усталости… Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!.. Я работаю из последних сил, делаю все, что могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня не выгнали оттуда. Слеза блестела за выпуклыми стеклами его очков».