Бабель: человек и парадокс - [2]

Особенно я хочу поблагодарить своего коллегу и друга Светлану Бусыгину за ее бесконечное терпение, которое понадобилось ей при прочтении черновиков, что оказало мне неоценимую помощь.

Выражаю свою признательность редакторам книги Михаилу Эдельштейну и Юлии Зварич. Их труд — внимательное прочтение рукописи и редактирование — сыграл важную роль в усовершенствовании книги, а все ошибки и недочеты этой работы остаются исключительно на моей совести.

В заключение хочу добавить, что работа над книгой была бы невозможна без поддержки моей семьи — моей мамы Милы, сестры Елены и родителей моей жены — Адели и Феликса.

Отдельные слова благодарности и признательности — моей жене Дженни и моим детям. Они наполняют мою жизнь смыслом, и я не нахожу слов, дабы выразить свою благодарность за их любовь, веру в меня и поддержку во всех моих начинаниях.

Давид Розенсон

Москва — Иерусалим, 2014

Бабель: Человек и парадокс

Введение

За последние полвека жизнь и творчество Исаака Эммануиловича Бабеля рассматривались с самых разных позиций. Но художественный мир автора «Конармии» еще таит в себе загадки. Одна из них — еврейская тема, ее образность и символика, пронизывающие его произведения.

Казалось бы, невозможно игнорировать еврейскую тему в текстах Бабеля, но именно это происходит в мировом литературоведении вот уже шестьдесят лет. Умолчание советской литературы можно объяснить цензурой, но что мешало западным исследователям? К примеру, выдающийся американский критик Лайонел Триллинг в предисловии к сборнику переводов рассказов Бабеля, упомянув о еврейском образовании автора, заключает: «Остается неясно, что думал автор о евреях, о религии или о человеческих добродетелях».

Замалчиванию еврейской темы способствовали и личность Бабеля, и судьбы людей, связанных с ним семейными узами. Биографии последних разделили многочисленные драматические повороты в участи советского еврейства от первых послереволюционных десятилетий до времени посмертной реабилитации писателя, включая «дело врачей» и гибель столпов советской идишской культуры: посмертное издание Бабеля началось лишь в 1957 году.

Вплоть до гибели Бабель хранил молчание о своей личной жизни, тем более о каком-либо следе еврейства в ней; вдобавок он редко когда, говоря о себе, не вплетал в подлинные факты вымысел, а в вымысел реальные события. Все это делает образ автора расплывчатым и вызывает необходимость навести резкость.

К тому же никто не рассматривал, как воспринимала Бабеля зарождающаяся ивритоязычная пресса, хотя среди его переводчиков и критиков были и те, кто начинал свою работу в 1920-х в СССР, а продолжал уже в новообразованном Израиле. Между тем книги Бабеля и вызванные ими споры использовались для формирования определенных политических позиций как среди русских, так и среди ивритоязычных читателей.

Исследование критического корпуса, основанного на произведениях Бабеля, и двух его самых личных текстов — дневника 1920 года и писем родным — позволит нам сделать вывод о принципиальной двойственности личности Исаака Бабеля; и о том, что иудаизм стал ключевым фактором формирования его как писателя. Мы увидим, как иудаизм и иудейские образы участвовали в создании художественного мира Бабеля, исследуем опорные точки отношения писателя к религиозному наследию своего народа, рассмотрим, как менялось его отношение к религии, и выявим документы времен Гражданской войны, отразившие события, которые происходили в местах традиционного проживания евреев Восточной Европы и которые также попали в дневник 1920 года, чтобы стать основой богатых и ярких образов бабелевской прозы.

Часть I Внутри и снаружи

Отчуждение как сродство

Понимание творчества и судьбы Бабеля возможно только в широком контексте того исторического периода, когда он жил и работал, в контексте смыслов, порождаемых еврейской интеллигенцией в мировой культуре того времени.

Как отмечает ведущий современный историк Поль Мендес-Флор, отношения еврейской культуры с доминантной культурой определяются тем, что сохранение культуры меньшинства требует сознательного усвоения ею моделей жизни, предлагаемых обществом, и приспособления отдельной личности к социальной системе взаимоотношений. Например, положение немецко-еврейской интеллигенции XX века во многом было сходно с положением евреев в царской и затем в советской России после революции. Еврейские интеллектуалы в Германии являли собой архетип «близкого чужака». В культуре большинства они оказывались «инсайдерами», однако социально-политическое отторжение евреев обществом затрудняло приспособление их к структуре социума, всегда накладывало печать «инакости». Часто еврейский интеллектуал оказывался отчужденным, и преодолеть это можно было, лишь отвергнув свою религиозную принадлежность, то есть крестившись. Однако метаморфоза идентичности не отменяла полностью маргинальности, инакости таких евреев, отрекшихся от еврейства.

Оставив общину, еврейские интеллектуалы погружались в светскую культуру, не унаследовав традиционных обычаев неевреев. Еврейская же интеллигенция удерживалась обществом снаружи — часто при помощи сознательной позиции, диктуемой «стыдом за своих», который иногда порождал неприятие господствующей культуры, часто гневное. Даже признанные в литературе, искусстве или науке еврейские интеллектуалы оставались чужаками.