Бабье лето - [38]

— Вот так эндак, эндак, так!

Галдин отвернулся и подошел к Сорокиной.

— Здравствуйте, Фелицата Павловна,— сказал он.— Я так и не успел поблагодарить вас за ваше предупреждение…

Она вспыхнула и ответила, смущенно потупляя глаза:

— Ах, что вы!

«Как она привыкла жеманиться,— подумал Григорий Петрович,— зачем она это делает?..»

— Нет,— повторил он,— я очень, очень благодарю вас…

Она молчала. Грудь ее высоко поднималась, грозди винограда трепетали на шляпке.

— Родимый мой, Григорий Петрович,— кричал граф,— очень прошу, не покидайте нас, выпейте за наше здоровье.

— Я охотно, только вот не знаю, как дорога…

— Пустое! Честное слово! Пароль д’онер [25], я вас очень прошу.

Публика расходилась, кто пешком, шлепая по грязи, бабы,— высоко подняв юбки, мужики — широко расставляя руки и согнувшись; кто в телегах, таратайках, бричках. Все это толпилось перед церковью, спотыкалось о могильные бугры, пересмеивалось, ругалось…

— Чтобы тебе пусто було,— сетовали на дождь.

А дождю, как видно, не предвиделось конца. Дали слились в сплошную серую мглу, по небу грузно переваливались бурые тучи.

— Вы, может быть, пересядете ко мне в коляску,— говорил Галдин, держа над Фелицатой Павловной раскрытый зонтик,— у меня хорошие лошади и скорее довезут вас.

— Я, право, не знаю, удобно ли,— ответила она.

— Почему же нет? Антон, подавай!

Они уселись под поднятым кузовом и застегнулись кожаным фартуком. Григорию Петровичу почему-то вспомнилась его поездка с покойным Лабинским. Тогда тоже шел дождь, но в воздухе чувствовалось лето, громыхал бодрый гром, деревья гнулись под тяжестью мокрой листвы. Тогда было так легко на душе, так радостно, несмотря на то, что рядом с ним сидел мертвец, а теперь около него забилась в угол живая женщина, и только что все они присутствовали на торжественном обряде бракосочетания. Тогда он оставил Анастасию Юрьевну в обмороке, но уносил с собой надежду на близкое счастье; теперь она больна, больна душой и почти неуловима. Право, даже черты ее лица стерлись в памяти Галдина; только ее худые длинные пальцы дрожат перед ним. Ему неудержимо захотелось с кем-нибудь поговорить о ней, поделиться своими чувствами. Он оглянулся на Сорокину, тоскливо смотрящую на спину кучера. Ведь она все равно знает.

— Фелицата Павловна,— окликнул он ее.

Она вздрогнула, оглянувшись.

— Фелицата Павловна,— повторил он, прямо взглянув ей в глаза,— я пользуюсь вашим дружеским отношением ко мне, которого я, по чистой совести, не заслуживаю, и буду говорить как с близким, прямо и откровенно. Вы можете мне сказать, то с Анастасией Юрьевной? По некоторым причинам — вы их, должно быть, тоже знаете — я не могу встречаться с ней, а письма ее так редки, а главное — так непонятны мне, что, право, я не знаю, что и подумать… Она пишет мне, что больна, но чем больна? Наконец, она не может почему-то уйти от мужа и объясняет это своим страхом, но что же это за страх? Понимаете, для меня все неясно, все темно… Что же мне делать, чтобы наконец развязать этот узел?

Он замолк, взволнованный своей речью, своими мыслями.

— Научите, что делать,— повторил он настойчиво.

Фелицата Павловна покачала головой. Лицо ее стало печально и ласково. Она казалась старше, но гораздо проще, чем была раньше.

— Как же помочь? — заговорила она, не глядя на Галдина.— Я теперь часто бываю у нее и лучше узнала, что это за человек. Она несчастная… Да, совсем несчастная… Она вас любит, она никогда никого не любила, кроме вас, но вы пришли слишком поздно…

— Поздно?

— Ваша любовь была для нее и счастьем…

— И?

— И она теперь убивает ее…

Фелицата Павловна заволновалась, лицо ее покрылось красными пятнами, голос обрывался:

— Вы говорите, что не понимаете ее страха… Потому что вы никогда не видали ее душу… Она боится и вас, и мужа, и себя… Она теперь все плачет, что она старая, что у нее седые волосы показались… Нет, вы все-таки не понимаете! Она боится, что все равно не сегодня-завтра вы ее разлюбите, что как только она станет вашей женой, вы ее бросите…

— Но почему? — возмущенный до глубины души, воскликнул Галдин.

— Потому что вы молоды, а она уже увидела у себя седой волос! Но это еще не то… Ее избила жизнь, отняла у нее волю, смелость… Она могла бы бороться, но она не в силах, над ней стоит муж и говорит: «ты больна, тебе нужно лечиться»… И она лечится, а она ничем не больна, она ослабела… Ваша любовь взяла у нее все ее силы… Если бы не вы, она бы не жила, но и не умирала бы, а теперь вы знаете, что она делает?

— Что же?

— Она вспрыскивает себе морфий…

— Морфий?

— Да… по совету мужа, от нервов, но для нее это гибель… Я ее просила бросить, но только разве она меня слушается?

Сорокина быстрым движением поправила шляпку, съехавшую ей на лоб, и заговорила снова:

— Если бы вы сумели заставить ее уехать отсюда, вы, может быть, спасли бы ее. Это нужно сделать скорее, иначе будет поздно. Кроме того…

Она не договорила, отвернувшись.

— Что, что еще? — спросил встревожено Григорий Петрович.

Она не отвечала, уткнувшись головой в кузов. Плечи ее вздрагивали.

— Вы плачете, Фелицата Павловна?

— Нет, нет, ничего… это я так…

Она вытирала покрасневшие глаза.