Бабье лето медвежатника - [35]

– Attinde: l'corveryor trega mi siune y'gorndenyo! Prétende!

Вандрамас с довольным видом похлопывал по голенищу, и, пока он разглядывал Пенкрофта, с губ у него не сходила язвительная усмешка. Пенкрофт нерешительно открыл было рот, но Вандрамас пресек его попытку резким жестом и очередной отрывистой командой:

– Ci petrine!

Пенкрофт молча пожал плечами. А что ему еще оставалось? Вслед за тем великан разразился речью – короткими, рублеными фразами в категоричном, ультимативном тоне. Речь продолжалась ровно двадцать пять минут – это можно было утверждать с полной очевидностью, поскольку Вандрамас положил рядом с собой часы и, энергично грозя пальцем, время от времени тыкал им в циферблат, явно предупреждая Пенкрофта о чем-то, чего тот, естественно, не понимал. На каком языке говорит этот горлопан? Не иначе как на дикой смеси испанского с индейским.

Затем, судя по интонации, завершил свою гневную филиппику крепким словцом и выжидательно уставился на Пенкрофта. Тот, за неимением лучшего, хранил гордое молчание. Гигант решил прибегнуть к другим методам убеждения. Тон его смягчился, стал просительным, он пытался что-то втолковать Пенкрофту: извлек из кармана кокарду от фуражки и, положив руку на плечо связанному пленнику, произнес нечто, наверняка трогательное до слез. Даже промурлыкал какую-то мелодию и с печальным вздохом улыбнулся Пенкрофту. Тот ответил вежливой улыбкой, а двухметровый великан издал тигриный рык, выхватил саблю, взмахнул ею, со свистом рассекая воздух, и…

В последний момент, сердито фыркнув, снова вложил саблю в ножны. Небрежным жестом дал понять, что подобные Пенкрофту типы не заслуживают доверительного отношения, и указал на часы, строго погрозив пальцем. Затем извлек из кармана какую-то бумагу и сунул Пенкрофту под нос, а также продемонстрировал ему фотографию седовласой женщины с тремя детьми. Ни с того ни с сего вновь последовал поток ругательств и угроз, а в завершение, потрясая кулаками перед носом у Пенкрофта, Вандрамас ткнул ему в лицо портрет императора Максимилиана.[2]

Дав Пенкрофту налюбоваться изображением, великан в ярости заскрежетал зубами и разрыдался, прижимая к губам портрет императора-мученика. Не успел Пенкрофт скроить сочувственную мину, как ему вновь принялись грозить кулаками.

Похоже, этого человека ввели в заблуждение, и теперь он призывает к ответу Пенкрофта, якобы повинного в убиении императора Максимилиана.

Горькая усмешка кривилась на устах Вандрамаса, голос звучал обреченно. Расхаживая по комнате, он бормотал что-то, тоже явно невеселое, затем просвистел мелодию военного марша, распрямил плечи и улыбнулся Пенкрофту. Что поделаешь, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо – как бы говорил этот жест. И вдруг вытащил револьвер. Стоял он, к сожалению, лицом к кровати, так что нечего было надеяться на вмешательство доктора, совсем недавно спасшего Пенкрофту жизнь.

Пока что Вандрамас всего лишь продемонстрировал оружие. И показал на часы, яснее ясного давая понять, что у Пенкрофта есть время подумать. Ну, а там не взыщите: стукнет себя кулаком в грудь и пристрелит непокорного.

Надо бы хоть что-то ответить, но как тут ответишь!

А Вандрамас спрятал часы в карман, облобызал Пенкрофта в обе щеки и… удалился. С улыбкой на лице и со слезами на глазах.

Интересно, сам-то псих понял хоть что-нибудь из своих бессвязных речей?

Из-под кровати выбрался доктор.

– Вовремя же я там спрятался… Иначе пришлось бы расплачиваться за тот неудачный удар по голове…

– Тяжелый?…

– Теперь – да. Потому как он некстати очухался, вот и пришлось схватить его за глотку и врезать в челюсть. Но уж на сей раз без промаха!

– Врачу вроде бы положено разбираться в анатомии… Ну, развяжите же меня наконец!

– Да, надобно поторопиться! Слышали, что он сказал?

– Не глухой, слышал! И все же, стоит ли горячку пороть?

– Дружище, когда он произнес: «Fyatta та dince ci ypuroli!», тебе, должно быть, все стало ясно. У меня кровь в жилах застыла!

Нет, у этих ничего не допытаешься!

А доктор тем временем достал зажигалку.

– Подпалю веревку… Да и не веревка это вовсе, так – пакля какая-то, быстро займется.

«Пакля» никак не хотела загораться. Рукава пиджака вспыхивали трижды, галстук Пенкрофта сгорел до узла, а не будь в комнате кувшина с водой, и сам Пенкрофт зажарился бы до хрустящей корочки, пока наконец не высвободились его руки, сплошь в ожогах.

За окном послышался отдаленный свист.

– Меня зовут! – всполошился доктор. – Поторопись за нами, будем ждать тебя у Мадонны Бьоретти! – И одним махом выпрыгнул в окно.

Мадонна Бьоретти! Знать бы, где находится эта святая особа! Ладно, разберемся… Гораздо хуже, что ноги остались связанными, а доктор унес с собой зажигалку!

Пенкрофт попытался развязать веревку, но попытка оказалась напрасной: лодыжки были обмотаны несколько раз, а узлы затянуты на совесть. Хорошо хоть руки свободны! Неловкими прыжками Пенкрофт подобрался к двери, отворил ее и через перила разглядел, что внизу находится распивочная. Народу – ни души, зато и у стойки, и на столиках всюду ножи. Перемахнуть через перила – и вниз, здесь невысоко, не разобьешься, зато путы можно будет перерезать в два счета.