Б. М. Кустодиев - [50]

Ищет он внутреннего удовлетворения жажды красоты, а в чем? — в разном, в красках, в быте. Ищут ее в формах, ищут миллионами путей, через постижение личное, рефлективное — отразительное, головой, сердцем, и „сколько голов, столько и умов“, и никакого „канона“, тем более никакого „дважды два четыре“, в поисках ни у кого нет»^[59].

Вернее всего, что Кустодиев так никогда и не узнал об этих замечательных письмах, но есть какая-то высшая справедливость в том, что они были написаны в тягчайшие дни его болезни, о которой, в свою очередь, вряд ли было что-то известно Нестерову, так что его оценка нимало не продиктована жалостью к страданиям собрата.

Письма Нестерова — это высокая речь в защиту искателей, в защиту искусства. И трудно удержаться от искушения применить к ней сказанные самим художником слова: «Это язык богов, на нем из смертных говорят немногие».

Идет двенадцатый час самодержавной России.

«Помню „Купчиху“ Кустодиева, восседающую на сундуке (речь, конечно, идет о „Красавице“. — А. Т.), — пишет один из мемуаристов о выставке „Мира искусства“ в 1915 году. — К ней невозможно было подойти. Публика стояла амфитеатром, и не уходила. Все жаждали именно „эту Россию“ и чувствовали, что эта Россия или вот-вот исчезнет, или уже исчезла… Тут был успех не только живописи, а чего-то внутреннего, о чем может вести беседу художник со зрителем. В этой мечте о России без бурь, без драм, без „Грозы“, без Кабанихи, без Катерины Измайловой — секрет успеха Кустодиева…»^[60].

Возможно, что автор несколько драматизирует тогдашнее восприятие картины, но, говоря о «мечте о России без бурь», верно передает пафос творчества художника.

«Там за далью непогоды

Есть блаженная страна.

Не темнеют неба своды,

Не проходит тишина…».

Но неужели же не отражалась хоть как-нибудь «даль непогоды» в творчестве Кустодиева?

В 1914–1915 годах Борис Михайлович написал «Крестный ход».

…Крепко ступают приодетые бородачи с хоругвями, вполне способные по возвращении домой, по блоковским словам, «пса голодного от двери… ногою отпихнуть». Умиленно несут иконы бабы. Церковный клир следует за ними. Все это шествие сурово и размеренно движется в тени, лежащей на первом плане картины, обрамленном по краям силуэтами темных елей.

Позднейшие исследователи склонны объяснять рождение этой картины одним лишь «стремлением художника к широкому показу различных типов убогого русского села, объединенных тупым фанатизмом религиозного шествия»^[61]. Более вдумчиво трактует это полотно в своей книге о художнике В. Е. Лебедева: «Кажется, вся крестьянская Русь, суровая, сумрачная, медленно движется по земле…»^[62] — пишет она.

Всмотримся повнимательнее и в «Московский трактир», написанный Кустодиевым в 1916 голу. Картина эта, по свидетельству сына художника, обязана своим рождением прогулкам по Москве в компании с Лужским: «Чаепитие извозчиков остановило его внимание… Все они были старообрядцами. Держались чинно, спокойно, подзывали, не торопясь, полового, а тот бегом „летел“ с чайником. Пили горячий чай помногу… Разговор вели так же чинно, не торопясь».

Живые детали этой сцены сохранились и в картине. Спешат в зал половые с чайниками и подносами, и молодцевато-картинные изгибы их тел забавно перекликаются с вереницей чайников, готовно выстроившихся на полках позади бородатого трактирщика; вздремнул оказавшийся без дела слуга; тщательно вылизывает шерстку кошка (хорошая для хозяина примета — к гостям!). Наготове висят жостовские, в пышных розах, подносы.

А в центре полотна — компания всласть чаевничающих извозчиков в синих кафтанах.

По первому впечатлению так и хочется приобщить эту картину к другим улыбчивым фантазиям художника на бытовые темы. «Вся она, — читаем в одном исследовании, — выдержана в веселых сочетаниях красного и синего, напоминающих по своей резкости красочный произвол вывесок русских трактиров и „монополек“… Сочный, необычайно красочный, по-кустодиевски обаятельный и смешной образ русского быта»^[63]. «Художник радуется и смеется, сложив этот шутливый гимн русскому чаепитию»^[64], — говорится и в другой книге.

Однако что-то мешает согласиться с этим. Быть может, уже то явное сходство «веселого» чаепития с традиционными изображениями «тайной вечери», которое оба исследователя склонны рассматривать лишь как «шуточную аналогию».

«Веяло от них чем-то новгородским — иконой, фреской», — передает слова художника его сын. А ведь новгородские иконы — одни из самых строгих в русской церковной живописи, и выбирать их за образец для характеристики «веселого чаепития», право, как-то странно.

Вглядываясь в эти лица (хочется, скорее, сказать — лики), особенно в сурового бородача, сидящего прямо под иконой, шутливого настроения не ощущаешь: слишком они сосредоточенны и мрачны.

«Эти лихачи сидят вокруг стола, серьезные и торжественные, как апостолы за трапезой»^[65], — сказав это, исследователь как бы приглашает нас улыбнуться над таким несоответствием. А улыбаться что-то не хочется.

И снова вспоминается тот давний, мимоходом уловленный и объективом аппарата, и «фотографическим глазом» Кустодиева мужик в Семеновском-Лапотном.